Дальний Восток: иероглиф пространства. Уроки географии и демографии
Шрифт:
Едва ли стоит объяснять русскую экспансию на восток исключительно соболем, как это делают западные авторы. Канаде, допустим, не помог и соболь: её освоили лишь по узкой полоске вдоль южной границы.
Предки наши как будто знали, что земли много не бывает. Что на ней и в ней обнаружится то, чему пока не было ни применения, ни порой даже названия, – от нефти до урана. Что в её реках и снегах будут вязнуть пришельцы с запада, а на необъятном пространстве можно будет строить города и космодромы, искать золото и алмазы, создавать тылы, куда можно будет отступать и где можно будет готовить непобедимые резервы.
Если Ермаки, Атласовы, Дежнёвы, Хабаровы этого не знали, то чувствовали.
Дежнёвым ХХ века стал Гагарин.
Чаадаев: «У каждого народа бывает период бурного волнения, страстного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной. В это время люди становятся скитальцами в мире, физически и духовно. Это – эпоха сильных ощущений, широких замыслов, великих страстей народных. Народы мечутся тогда возбуждённо, без видимой причины, но не без пользы для грядущих поколений. Через такой период прошли все общества. Ему обязаны они самыми яркими своими воспоминаниями, героическим элементом своей истории, своей поэзией, всеми наиболее сильными и плодотворными своими идеями».
В Америке имперский инстинкт назван Manifest Destiny, по-русски – «Доктрина предопределённой судьбы» или «Явное предначертание». Термин ввёл в 1845 году Джон О’Салливан в статье «Аннексия», доказывая, что Штаты должны простираться от Атлантики до Пасифики. Концепцию Manifest Destiny использовали для обоснования войны с Мексикой и присоединения западных штатов. Порой термин применяется и сейчас для объяснения или оправдания внешней политики США.
Русских и американцев вёл к дальним берегам один могучий инстинкт – в этом смысле мы удивительно похожи. Очевидна неизбежность противостояния США и СССР в ХХ веке: два мировых полюса, два образа будущего, два мессианских сознания. Формально атеистический, СССР на деле был государством религиозным, вооружённым доктриной коммунизма. Внеидеологичные, казалось бы, США исповедуют религию нового времени и типа, догматы которой – «рынок», «демократия», «общечеловеческие ценности», «свобода», «права человека». Америка ориентировалась на Римскую империю, что отразилось в названиях вроде «Капитолий», в России бытовала концепция Москвы как Третьего Рима. Россия шла на восток, Штаты – новая Европа – на запад; когда глобус закончился, страны встретились на Аляске, давшей жизнь невозможному, казалось бы, термину «Русская Америка» и утвердительный ответ на вопрос: «Может ли Россия стать Америкой?» Россию и Америку разделяет (или объединяет) непостижимая линия перемены дат, где сегодняшний день становится вчерашним, а завтрашний – сегодняшним. С разгона выплеснувшись за пределы материка, русские затормозили только в Калифорнии. Аляска стала нашим сверхдальним востоком; в XIX веке Россия вернулась в Евразию, как бы согласившись с рамками своего континента, данными свыше.
Мы живём на Дальнем Востоке три с половиной века, на его юге – больше полутора веков. Здесь уже в несколько слоёв лежат русские кости.
Большая игра
Как ни странно, история освоения Россией Дальнего Востока – хроника соперничества не с Азией, а с Европой, не с «жёлтой», а с «белой» опасностью. Следует понять парадоксальную логику истории: Россия была вынуждена двинуться на восток, чтобы защитить себя от Запада. Угроза с запада вынуждала Россию скорее столбить восток, освоение дальнего Зауралья подстёгивалось европейским колониализмом. Именно к этим выводам приходишь, читая труды первопроходцев, моряков, географов. У них, кстати, обычно прекрасный язык – внятный, неторопливый, образный. Их записки росли из того же корня, что старинные былины и песни, стихи и романы нового времени.
Гораздо позже Россия столкнулась с Японией, преодолевшей свой изоляционизм. Интересы русской и японской империй пересеклись в Корее и Китае, ставших заложниками большой геополитической игры. Япония, стремительно вестернизировавшаяся, шагнула на материк [9] и сумела в 1905 году одолеть Россию.
Историю последних полутора-двух веков можно рассматривать как постоянные попытки Европы подавить Азию – в военном, экономическом, культурном смысле: «опиумные войны» и совместные полицейские операции Запада против Китая; появление многочисленных восточных колоний Европы; принуждение Японии к открытию и резкая ответная реакция в виде лозунга «Азия для азиатов» и экспансии на материк.
9
В «Трёх разговорах» Владимира Соловьёва (1899) г-н Z читает «краткую повесть об Антихристе» – антиутопию, в которой говорится: «Подражательные японцы, с удивительною быстротою и успешностью перенявши вещественные формы европейской культуры, усвоили также и некоторые европейские идеи низшего порядка. Узнав из газет и из исторических учебников о существовании на Западе панэллинизма, пангерманизма, панславизма, панисламизма, они провозгласили великую идею панмонголизма, т. е. собрание воедино, под своим главенством, всех народов Восточной Азии с целью решительной борьбы против чужеземцев, т. е. европейцев… Они приступили к осуществлению великого плана – сперва занятием Кореи, а затем и Пекина, где они с помощью прогрессивной китайской партии низвергли старую маньчжурскую династию и посадили на её место японскую». Соловьёв, как видим, угадал вектор японской внешней политики первой половины ХХ века.
Именно Япония – единственная азиатская держава, с которой Россия воевала по-настоящему и которую вплоть до начала XX века Запад не рассматривал всерьёз.
Её разгром в 1945 году Советским Союзом и Америкой стал очередной победой Европы над Азией.
С другой стороны, Япония к тому времени стала «азиатским Западом», оккупировав Корею, часть Китая и другие территории, войдя в состав «оси» вместе с фашистскими Италией и Германией, превратившись в тихоокеанскую версию Третьего рейха (и одновременно – восточный вариант Британии, учитывая островное положение метрополии, колониализм и даже правый руль) и вместе с ним потерпев крах.
Разделив чуть не весь мир, Европа устремилась к последним неразграниченным терри- и акваториям – на Тихий океан.
Прозорливый Ломоносов в упомянутой работе 1763 года писал: на Курилах, где «климат как во Франции», можно «завесть поселения, хороший флот с немалым количеством военных людей, россиян и сибирских подданных языческих народов». Флот этот будет защищать Россию не от Китая или Японии – от Европы: «Против коей силы не могут прочие европейские державы поставить войска ни севером, ни югом… Таким образом, путь и надежда чужим пресечется».
В 1778 году Кук дошёл до Чукотки и Аляски. На Алеутах перерисовал у русских промышленников карту Беринга.
Лаперуз в 1787 году гостил на Камчатке у командира здешнего гарнизона прапорщика Хабарова.
Вовсе не случайно на рубеже XVII и XVIII веков Дальний Восток посетили знаковые персонажи западной литературы – Робинзон Крузо, побывавший в Китае и Забайкалье, и Лемюэль Гулливер, достигший Японии, которая в ту пору казалась европейцу не менее фантастической, нежели Глаббдобдриб или Лапута, и поэтому единственная из реально существующих стран перечислялась в этом сказочном ряду (вот и наш Гончаров назвал Японию «тридесятым государством»).
«Они приходят туда со скромною целью исследования… но вместе с тем, в случае благоприятных условий для плавания в этих местах, имеют заднюю мысль водворить там своё владычество», – писал о восточных походах француза Лаперуза и британца Броутона адмирал Невельской.
В XIX веке исследования перешли в передел. Шла глобализация – слова ещё не было, а понятие уже было. «Девятнадцатый век есть век окончательнаго раздела земной суши между большими народностями. Кто сделает в этот век ошибку, тот не поправит её потом долго и будет страдать от того», – писал Венюков. В работе «Империализм, как высшая стадия капитализма» Ленин цитирует французского историка Эдуара Дрио: «Все свободные места на Земле, за исключением Китая, заняты державами Европы и Северной Америки… Приходится торопиться: нации, не обеспечившие себя, рискуют никогда не получить своей части и не принять участия в той гигантской эксплуатации Земли, которая будет одним из существеннейших фактов следующего (т. е. ХХ) века».
Европейские державы ринулись к Тихому. На кону стояли очертания политической карты мира на века вперёд.
Англичане, чтобы подчинить Китай, придумали гениальную, как им, должно быть, казалось, идею: «опиумные войны». Порты Китая стали европейскими колониями и плацдармами: Гонконг – английским, Макао – португальским, Циндао – немецким. Англия окопалась на Индостане и в Сингапуре, Франция – в Индокитае…
Не стань Приморье российским, оно рисковало стать не китайским, но английским, французским или американским. Чтобы не отставать от Европы и защитить от неё восточные рубежи, Россия вспомнила о потерянном Приамурье.