«Дальше… дальше… дальше!»
Шрифт:
Орджоникидзе. Почти. И везде не давал людям поднять на тебя руку.
Сталин. Я вызвал Кирова, глаза бегают, боится. Тебе Генсеком предлагают? Хватило ума сознаться. А потом столько голосов против… Не его ли рук дело? Только вы двое на Политбюро осмеливались оспаривать даже ребенку ясные вопросы.
Орджоникидзе. А ты поднимался и хлопал дверью. А потом ждал, когда за тобой придет Киров или Каганович, и милостиво возвращался.
Сталин. Вы всегда с Кировым сговаривались против меня.
Орджоникидзе.
Сталин. Дружили? Значит, сговаривались. Ты думаешь я не чувствовал, как он меня ненавидит, твой Сергей, как заигрывает с оппозицией: мы говорим «бей», а он выгораживает, укрывает мы говорим, в Ленинграде неблагополучно с троцкистами и зиновьевцами, а он докладывает «обстановка спокойная». Очки у всей этой публики зарабатывал! Спрашивается, для чего? Противопоставлял себя кому? Бухарин в Париже говорил друзьям, что все свои надежды на изменение курса они связывали с Кировым. Так что мы были правы… в своей критике. Один раз отказался, второй раз сам бы потянулся. Ненавижу двойную игру! Глаза бегали… Жить, видишь ли ему захотелось…
Орджоникидзе. Что? Что ты сказал?
Сталин. Помнишь его речь на съезде? Какой-то писака сделал ему эффектную концовку, я запомнил… «Если по-человечески сказать, так хочется жить и жить, на самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт!» Десять минут потом съезд успокоиться не мог, нашли кумира…
Орджоникидзе. Это ты убил его.
Сталин. Что?
Орджоникидзе. Я давно понял, что Ягода в угоду тебе, но, что с твоего ведома, — только сейчас.
Сталин. Шени деда ватире! Как смеешь! У тебя есть доказательства?
Орджоникидзе. Зачем? Идиот, пришел говорить, просить, на что-то надеялся… Теперь все встало на место. Иди.
Сталин. Нет, теперь я не уйду. Теперь это уже интересно. (Садится.)
Орджоникидзе. Не боишься? Ты ведь меня знаешь.
Сталин. Ты меня тоже. Не боюсь. Так что у вас встало на место, Григорий Константинович?
Орджоникидзе. Убивший одного — убийца, убивший сотни тысяч — вождь. Неужели действительно дело только в масштабах?
Сталин. Этого я тебе никогда не забуду, но прошу тебя, дорогой, продолжай. Мне очень интересно, к чему ты придешь.
Орджоникидзе. Кто ты? Контра? Мечтаешь о реставрации капитализма? Глупость. Но что нашему рабочему от того, что все национализировано, если вокруг тирания? Все, чего ты коснулся своей рукой, ты растлеваешь… Судьба тех, кто за решеткой, страшна. А тех, кто дома? Что ты сделал с живыми? Откуда доносы, откуда страх?.. Революции нужны люди с кричащей, а не заглохшей совестью. А тебе?
Сталин. Ты знаешь, что нужно революции… смешно, просто смешно слушать… Куда ты лезешь?
Орджоникидзе. Зачем ты пошел в революцию? Чтобы стать богом или чтобы сделать человеку хорошую жизнь? Что с тобой произошло? Когда? Я же знал тебя совсем другим. Один только Ленин увидел…
Сталин (поднимаясь).
Орджоникидзе. Не смей! Ударю! (Сталин, понимая, что ударит, садится). Про тебя все Пушкин сказал в Сальери… «Я призван, чтоб его остановить…», «музыку я разъял, как труп, все звуки умертвив»… Вот, этим все сказано… Мы с Зиной в ссылке учили наизусть… Какая музыка стиха… как красиво… Кто знал, что это мне так пригодится?
Сталин (яростно). Вот почему я предпочитаю людей, которые поддерживают меня из страха, а не по убеждениям, ибо ваши убеждения могут меняться, как перчатки! Если ты такой глубокий марксист, если так все понимаешь, где ты был раньше, почему не встал, не отсоветовал, не схватил за руку? Ты все делал со мной, я без тебя и шагу бы не мог ступить, а теперь испугался ответственности? Не ты ли вместе со мной громил и уничтожал всю эту оппозиционную сволочь? Что, страшно стало? Ничтожество! Ни у кого — ни силы воли, ни мужества идти до конца! Слабые люди! Не мужчины.
Орджоникидзе. Я только сейчас понял, ты ведь сознательно нагнетал хлебный кризис и все остальные. Ты сознательно не хотел их преодолевать нормальным мирным путем… Тебе нужна была новая гражданская война… Тебе нужен пожар… тогда ты на коне…
Сталин. Скажи прямо: кто настроил тебя, кто посмел поднять руку на нашу дружбу? Ты помнишь, когда твой Ленин предлагал исключить тебя из партии, кто тебя спас? Или тебе неведомо чувство благодарности? Лови момент — я сейчас добрый, тоже расчувствовался, проси прощения…
Орджоникидзе(не слыша). А ты не боишься возмездия? Оно ведь придет, все равно придет, даже если смерть тебя спасет… Боишься… по тому, как ты вечером с лампочкой или фонарем заглядываешь под кровать, на которой будешь спать, боишься. Я всегда думал, откуда такая странная привычка? Страх. Как ты мог так себя убить, Коба? У тебя ведь ничего нет, друзей нет — одни лакеи, женщины любимой тоже нет… Одна страсть — власть и жестокость. Ну скажи, скажи, какое наслаждение, когда плачут жены и дети? Когда плачут мужчины? Что тут приятного? То, что можешь казнить или миловать, — это сладко?
Сталин. Сволочь! Я расстрелял твоего старшего брата Папулию, и я тебе обещаю — ни одного Орджоникидзе не останется! Ни одного! Это я тебе твердо гарантирую.
Орджоникидзе. Самый добрый, самый отходчивый, самый незлопамятный народ — это русский народ. И все-таки он помнит татаро-монгольское иго. И тебя он запомнит.
Сталин. Теперь, как ты сам понимаешь, у тебя есть единственный выход. Я тебе его дарю в память о прошлом.
Орджоникидзе. Это я решил уже сегодня утром. Как страшно, что в тебя выстрелить сил у меня нет. Сделали тебя символом… Нет, идолом Октября сами — вот и подыхаем, а руку поднять на тебя не можем… Нет мне прощения! Ты прав, вместе с тобой, рядом с тобой… Нет мне прощения! Будь проклят тот день, когда я поверил в тебя и пошел за тобой!