Дальше некуда

— Хипанская сабля, называется катана, — хвалился оружием Сашка Бирюк, поворачивая клинок так и эдак; гладкая сталь сверкала отблесками. — Самураи, хипанские шляхтичи, этой саблюкой сносят головы как одуванчики. Крикнут: «Катай! Банзай!» — и ну рубать вправо-влево! Оттого и зовётся — катана. Головы с плеч прямо катятся…

— Вострый тесачок, — одобрил японскую саблю Славка Гончарь, пощупав пальцем лезвие. — В самый раз лучину щепать. Ох и жарынь нынче! — утерев лоб, он снял лохматую шапку.

Была весна. Сочно цвела тундра, ярко пестрели сопки и долины.

Артели на побережье добывали морского бобра, а в море-океане, за полуденным маревом, охотники промышляли кита. У жироварни выстроились бочки, ящики наполнялись китовым усом. Объевшись багровой китятины, валялись сонные собаки. В бухте Матери Тамары пахло рыбой и ворванью.

— Лучину! — Бирюк возмутился и загнал катану в ножны, чтоб Гончарь её не лапал. — Тебе не казаком, а дровосеком быть!

— А что, я могу, — поиграл Гончарь испанским абордажным топором, служившим ему вместо сабли. — Обыкновенные-то сабельки мне легковаты, я люблю что поувесистей. Чтоб уж хрястнуть по-простому — и напополам!

— Еле выпросил свою желанную, — не стерпев даже минутной разлуки, Сашка вновь обнажил катану и залюбовался ею, будто хотел лизнуть. — Лавочник Янкель никак не хотел отдавать. Еле сторговались. Десять рублёв я заплатил и пять бобровых шкур.

— А мне за саблю, кроме топора, гишпанцы дали семь папушей табаку, индейскую смолу и два пистоля с чеканкой, — принялся со смаком вспоминать Гончарь.

Делать казакам было нечего, вот они и гордились — у кого что есть и как досталось. Они сидели на валунах у корабельного сарая, где в тиши и забвении гнил и рассыпался ветхий фиш-гукер «Оказия».

Мариинский Порт на Пойнамушире ждал судов из Новоархангельска, которые повезут в Кантон драгоценные шкурки, сорокаведёрные бочки с жиром и пудовые ящики с гибким усом. С юга шли корабли из России — до грот-бом-брамселя отполоскавшись ледяной водой у мыса Горн и перевалив пекло экватора, парусники несли в Русскую Океанию новых поселенцев.

— Сарайчик и гукер пора на дрова, — хищно оглянулся Гончарь. — Дровишки, конечно, трухлявые, но на нашей лысой земельке и щепка — полено. Будет чем зимой согреться.

При слове «согреться» казаки, не сговариваясь, поглядели на лабазы Российско-Американской компании, где под замками, за железными засовами томились бочонки с водкой. Обоим враз вспомнились зимние страсти.

Уныние простиралось зимой над Пойнамуширом — выли собаки, буран- упунтрепал снасти и терзал суда у причала. В обступившей Мариинский Порт угрюмой тундре бродили горбатые призраки, а за штормовой мглой рокотал и мерцал адским маяком вулкан на острове Фора. Тряслась неспокойная земля. Мохнатые айны-ряпунцы, алеуты и камчадалы в своих землянках грызли юколу и простодушно дивились тому, какая окаянная судьба им выпала. Ссыльные утешались ряпунским саке, но слабенькая бражка на варёном рисе настоящего утешения не приносила, и в воображении всё ярче проступали города, улицы и прочая роскошь цивилизации.

— Чем эту рухлядь сторожить, — распалялся Славка, — выдала бы канцелярия по чарке и велела бы: «Ломай, ребята!»

— Почём ты знаешь, вдруг гукер им зачем-то нужен?

— Какое там! ко дну пойдёт, сорок саженей не отплыв! Такелаж в дым истлел, парусов нету, мачту черви съели.

— Мачту… Паруса! — востроглазый Бирюк, как всегда, первым что-то заметил и вскочил с камня. — Э, да никак «Варвара» подходит с зюйда!

— Где?! Куда? — встрепенулся и Гончарь, поспешно нахлобучивая шапку.

— Вон же, гляди! Живём, Славка — комендант пожаловал! По такому случаю меньше полштофа на брата не выставят, это верняк.

— Едут! Едут! — раздавалось по берегу. Заслышав этот клич, все бросили работу и устремились к пристани. Работа не лисица, в сопки не сбежит, а уважить начальство радостной встречей — первейший долг верноподданного.

— Вот он, батюшка! Отец наш! — плакали и ликовали у причала. — Насилу дождались!

Шлюп «Св. Варвара» доставил в порт коменданта Лотаревских островов полковника Володихина, его супругу Лусию Изабеллу Аламеда де Гудинья-и-Сантадер (в православном крещении Ирину Николаевну), а также его пышного сибирского кота Ирода.

— Отъелся, понежился — пора и службу справлять, — бормотали некоторые, не уточняя, о коте или о ком другом это сказано.

Его высокоблагородие Сергей Петрович, едва начинало дуть холодом с Камчатки, устраивал себе для поправки здоровья отпуск на юг и отплывал на шлюпе к наместнику. Островитяне провожали его с завистью в глазах: «Никак, наш морж двинул к Бенедиктову ананасы трескать».

С Покрова до Пасхи Володихин нежился в блаженном климате, принимая массаж с пальмовым маслом и попивая кокосовое молоко, а далёкими промозглыми Лотарями управляли канцелярист Скирюк, агент компании и протопоп Логинов.

Но вот приходила весна, и вновь над бухтой Матери Тамары плескался андреевский флаг — Христос воскрес! Володихин вернулся!

К разгрузке «Св. Варвары» сбежался весь Мариинский. Ананасы от наместника перебрасывали с борта из рук в руки, приговаривая:

— Дай Боже здоровья его превосходительству и их супруге!

Денщик, согнувшись вбок, нёс за Володихиным дорожный погребец, где сладко позвякивали штофы с полуштофами. Полковница Ирина Николаевна из собственных ручек наделяла конфектами грязных камчадальских детей.

— Отец Леонтий! друг мой! — воскликнула прекрасная испанка, завидев протопопа в фиолетовой рясе и скуфейке.

— Графинюшка! — бархатным басом отозвался сдобный, цветущий Логинов. Начались лобзания, объятия и взаимные поздравления.

Затем общество разделилось. Графиня Аламеда с матушкой протопопицей, агентшей и котом Иродом пошла в комендантский дом, чтобы за чаем обсудить привезённые обновки и полные соблазнов модные парижские журналы, а мужчины направились в присутственное место, дабы отметить приезд. Канцелярист Скирюк наскоро докладывал, как обстоят дела на Лотаревских островах, Володихин оживлённо шевелил моржовыми усами, а денщик проворно расставлял напитки и закуски.