Дама из долины
Шрифт:
— Как поживаешь? — спрашивает она и делает знак, чтобы я сел.
— Жизнь продолжается, — отвечаю я, чувствуя приближающуюся тошноту.
Она раздраженно качает головой.
— Ты на себя не похож. Избавь меня от подобных банальностей.
— Прости, — говорю я и думаю, что должен угодить ей. Несмотря ни на что я должен ей угодить.
— И извиняться тоже не надо. — Она машет рукой.
— Что я должен тебе сказать?
— Что ты прошел через ад. Что еще не знаешь, обрел ли ты душевное равновесие. Что иногда тебе хочется покончить жизнь самоубийством. Что ты еще не сделал этого. И пришел ко мне, ибо ты, несмотря ни на что, должен снова начать жить.
Я
— Ты права. Я пришел именно за этим.
— Что я могу для тебя сделать? — она напряженно ждет моего ответа. — Ты должен был поехать осенью в Вену? Как у нас было решено? Я доведу тебя до дебюта, с которым ты великолепно справился, хотя на тебя столько всего свалилось. А потом ты уедешь за границу, пройдешь курс в Hochschule fiir Musik. Разве не это ты собирался мне сказать?
— Не знаю. Прежде всего я пришел, чтобы поговорить с тобой.
— Не забывай, я уже не твой педагог. Мой долг — освободить тебя от себя, как поступают все кошки, когда их котята становятся взрослыми. Я получила желаемую стипендию от Баварии. И тем не менее…
Я быстро киваю, прервав ее:
— И будешь теперь изучать влияние Рихарда Штрауса на народную музыку Южной Германии?
— Да, так у меня было задумано.
Она беспокойно смотрит в окно. Это так явно — то, чего она ждет от меня. Я должен умолять ее продолжать занятия со мной, неважно, здесь или в Мюнхене, мы должны заключить новое, еще более важное соглашение: она должна распоряжаться мною до самой своей смерти, выбирать мой репертуар, мой ритм жизни и, наконец, даже костюм, в котором я буду выходить на сцену. Мне приходят на ум тренеры фигуристов. Их всегда показывают во время соревнований. Они нервничают сильнее, чем их подопечные. Открыто плачут или машут руками. Словно все это касается только их. Однако я знаю, что больше не смогу ей угождать. У меня такое чувство, будто Марианне своей смертью бросила меня на глубину. И теперь я должен показать, умею ли я плавать без нее и Ани. Но она забыла о Сигрюн.
— Ты была выдающейся пианисткой, — говорю я.
Она кивает, недовольная тем, что я не попался на ее крючок.
— Я считала, что меня ждет блестящая карьера. Ты еще сам увидишь, как все, казавшееся тебе важным, неожиданно становится неважным.
— Я уже это заметил.
— Да, конечно.
Она снова поворачивается ко мне, в ее глазах мольба.
— Надеюсь, ты пришел ко мне не затем, чтобы сообщить, что больше не хочешь брать у меня уроки? Что не поедешь в Вену к Сейдльхоферу? Или в Лондон? Или в Париж? Надеюсь, ты понимаешь, что можешь еще многому у меня научиться?
— Я уезжаю в Киркенес, — говорю я.
— В Киркенес? — она буквально выплевывает это слово. Крохотные брызги летят мне в лицо.
— Да, в самый северный норвежский город. На границе с Советами.
— Ах вот как! — Сельма смеется громким пронзительным смехом. Но по моим глазам видит, что я не шучу. — На край света? Что ты там забыл?
— Мне надо собраться с силами. Беру перерыв на один год. Хочу подумать.
Она насмешливо, с недоверием глядит на меня.
— Успех ударил тебе в голову? Думаешь, если ты блестяще дебютировал, ты уже зрелый художник? Да ты просто сумасшедший! В. Гуде не разрешит тебе уехать. Он уже составил для тебя репертуар. Будущей весной, 13 мая, ты должен играть концерт Брамса си-бемоль мажор с Филармоническим оркестром.
— Вы обо всем договорились у меня за спиной?
— Ты сам говорил, что хочешь сыграть этот концерт. До твоего дебюта я считала, что он еще слишком труден для тебя. Это концерт для зрелого
— Это верно, — соглашаюсь я и на мгновение погружаюсь в свои мысли. Брамс — это мой мир. И мир мамы. В этом великом концерте си-бемоль мажор много света и надежд на будущее. Это симфония для фортепиано с оркестром. Первая, вторая и третья части — это роман. «Братья Карамазовы» в музыке. Но потом в конце начинается непостижимое рондо, которое, несмотря на свою восточноевропейскую сентиментальную побочную тему, кажется мне сейчас слишком радостным и веселым. После всего, что случилось, я не могу сидеть на сцене и весело стучать по клавишам. Я не хочу расставаться со скорбью. Я не люблю это рондо.
— Рахманинов, — говорю я.
— Брамс, — твердо возражает Сельма, словно не желает и слышать того, что я пытаюсь ей сказать. — Уверяю тебя, ты сам этого хочешь. Мы с В. Гуде боролись за тебя. Доказали Программному комитету Филармонии, что тебе надо играть именно этот концерт Брамса. Они хотели, чтобы ты выступил в «Новых талантах». Но для этого концерт Брамса слишком велик. Он на десять минут длиннее обычных фортепианных концертов. Это гигант. Однако ты сам его выбрал. Хочешь знать, чего мы добились? Добились того, что ты дашь свой отдельный концерт с самим де Бургосом в роли дирижера. Моим добрым другом, благоухающим слишком сладкой туалетной водой. Кроме того, в программу войдет «В Средней Азии» Бородина и Пятая симфония Сибелиуса. Великолепная программа, иначе не скажешь.
— К такой программе особенно подходит Рахманинов.
Сельма растерянно смотрит на меня, не понимая, в каком тоне ей дальше со мной разговаривать.
— По-моему, это безумие с твоей стороны, — говорит она наконец. — И какой концерт Рахманинова ты имеешь в виду?
— Второй.
— Второй? — Она возмущена. — Он слишком известен. Его давно заиграли. Тогда уж возьми лучше третий.
— Нет, это другая история.
— Какая еще история?
— Не спрашивай. Ты все равно этого не поймешь.
Она встает и медленно подходит ко мне, настойчиво и угрожающе. Я смущен и не знаю, куда девать глаза. Она крепко берет меня за подбородок двумя пальцами, как рассерженный отец схватил бы свою четырехлетнюю непослушную дочь, чтобы заставить ее слушаться.
— Мы с В. Гуде имеем на тебя определенные виды, — говорит она. — И ты не посмеешь нас разочаровать. В твоих же интересах снова встать на ноги. Мы дали тебе лето. Этого должно было хватить. При чем тут Киркенес? Что за глупости? Рахманинов? Тоже глупо. Ты будешь самым молодым пианистом в истории музыки, выступившим со своей интерпретацией концерта си-бемоль мажор Брамса, настоящего императора среди всех концертов, независимо от того, что «Императором» Бетховен назвал свой концерт ми-бемоль мажор. Твоя интерпретация будет совершенно новой. Я знаю, на что ты способен, что в твоих силах. Думаешь, я теперь добровольно откажусь от тебя? Ты по-прежнему мойАксель Виндинг, тебе это ясно? Мы с В. Гуде составили для тебя такую программу концертов, о какой девятнадцатилетний пианист может только мечтать. Ты будешь играть в лучших залах Мюнхена, Парижа и Лондона. Но туда ты полетишь не на самолете, если даже туда летают самолеты. Ты поедешь на поезде из Вены или из Парижа.