Дама из долины
Шрифт:
Эйрик лежит на снегу без штанов. Белое обнаженное бедро. Красная рана. Он с мольбой поднимает на меня глаза. И мне ясно, что он боится смерти. Я снимаю варежки и начинаю его спасать. Я сердит, и в то же время мне страшно.
— Ружье было заряжено. И снято с предохранителя, — говорю я.
— Хищники нападают неожиданно, — тихо отвечает он. — Ты не знаешь, как это у нас тут бывает.
— Это безответственно.
Он кивает. Сейчас он согласится со мной, что бы я ни сказал.
Он легко мог бы меня убить, думаю
Я оглядываюсь по сторонам. Уже стало темно.
— Где твой фонарик, что надевают на голову?
Эйрик не отвечает.
Я вижу, что он снова потерял сознание.
Это от потери крови, думаю я. Пуля попала в бедро. Перевязал рану человек, не имеющий отношения к медицине. Эйрик не сможет даже встать на ноги.
Только теперь я понимаю всю серьезность положения.
У меня шумит в ушах. Эйрик по-прежнему лежит с обнаженным бедром. Неожиданно он превратился в маленького жалкого человека. Я натягиваю на него штаны, пытаясь отогнать прочь мысль о том, что мог бы оставить его здесь, что с помощью фонарика все-таки смогу найти дорогу в Скугфосс, если нашу лыжню еще не окончательно занесло, смогу объяснить, что хотел спасти его, побежав за помощью.
Но это невозможно. Он здесь замерзнет. Пара часов, и его не станет. И ко мне возвращается мысль, которую я пытаюсь отогнать. Мысль о том, что Сигрюн тоже станет вдовой, как я стал вдовцом год назад. Что это горе еще больше нас свяжет. И что мне не понадобилось даже пальцем пошевелить, чтобы это случилось. Эйрик сам все подготовил. Он сам виноват, что лежит сейчас тут, в снегу, без сознания. Я ему ничего не должен. Это у него было намерение убить меня. Это он умышленно хотел, чтобы мы оказались в положении, когда выживает тот, кто сильнее.
А сильнейший сейчас — я.
Для меня это непривычно.
Я снимаю с его шапки фонарик и прикрепляю на свою.
Потом зажигаю его.
Свет яркий, но радиус видимости ограничен.
Интересно, надолго ли хватит батарейки?
Я стою и смотрю на Эйрика. А он об этом даже не знает. Тонкий налет того, что мы называем культурой, или цивилизацией, не позволяет мне оставить его и погрузиться в ложь, которая потом будет всю жизнь следовать за мной: я пошел за помощью, я понял, что у меня нет другого выхода.
Потому что другой выход есть.
Я должен тащить его всю долгую дорогу до Скугфосса. Снять с него лыжи, оставить палки, схватить его за руку и тащить по снегу. Но хватит ли у меня на это сил?
Как бы там ни было,
Все будет зависеть от лыжни, думаю я, засовывая лыжи под его верхнюю одежду. И вдруг замечаю, что он как будто очнулся и что-то говорит мне.
— Не бойся, — говорю я. — Мы справимся. Я потащу тебя в Скугфосс.
Он широко раскрывает глаза и смотрит на меня при ярком свете фонарика.
— Ты добрый, — говорит он.
И снова теряет сознание.
Ничего себе добрый, думаю я. Просто я действую. Делаю выбор. Когда я последний раз делал выбор? Когда действовал сам, а не под влиянием силового поля других людей? Странная машинальность этих мыслей напоминает мне о часах, проведенных в одиночестве за роялем: эту работу нужно сделать, и обсуждению это не подлежит.
И я пускаюсь в обратный путь.
Эйрик Кьёсен тяжелее, чем я думал. Намного тяжелее. Но это еще и из-за снежного наста. С помощью фонарика, надетого на шапку, я вижу нашу лыжню. В темноте мы бы наверняка здесь замерзли. Маленькая лампочка поддерживает в нас жизнь.
К счастью, дорога ровная, мы почти все время спускаемся вниз по пологому склону. Мы возвращаемся в Пасвикдален. Я не знаю, где мы находимся, как называется это место и сколько километров нам предстоит преодолеть. Холодный воздух со снежной крупой льнет к коже. Но мне больше не холодно. И когда я иду достаточно быстро, я замечаю, что сконструированные мною «сани» служат своей цели. Мы оба скользим по снегу.
И все-таки мне приходится его тащить. Бессознательно я понимаю, что мне следует менять руки. И не только мои, но и его. Без этого я рискую выдернуть его плечо из сустава.
Время от времени я кричу:
— Эйрик, ты меня слышишь?
Иногда он не отвечает, иногда что-то бормочет.
Важно, чтобы он не терял сознания, думаю я. Петь я не могу, кричать тоже. Надо найти слова, которые не позволят ему забыться и заставят слушать, что я говорю. Может быть, достаточно всего одного слова.
— Сигрюн, — говорю я.
Он что-то бормочет.
— Вам с Сигрюн надо откровенно поговорить друг с другом. Вы должны либо договориться, либо разойтись. Неужели это так трудно понять?
Опять бормотание.
— Может, она чувствует себя здесь в плену, — говорю я. — Может быть, то, что ты считаешь свободой, для нее вовсе не свобода. Тебе это не приходило в голову? Может, она из кожи вон лезет, чтобы оправдать твои ожидания? Знаешь, как это бывает, когда человек стремится оправдать чьи-то ожидания?