Дама в черном
Шрифт:
Я никогда не видел Рультабиля настолько взволнованным, даже в моменты наиболее трагичных событий в замке Гландье. Он поднялся и начал метаться по комнате, переставляя вещи с места на место и повторяя только одно слово: «Ужасно!»
Я заметил ему, что неразумно предаваться подобной панике на основании телеграммы, которая ничего еще не доказывает и могла быть результатом ошибки. Кроме того, сейчас следует вооружиться хладнокровием, а не впадать в отчаяние, неоправданное для человека его закалки.
— Неоправданное, действительно,
— Но что же там на самом деле происходит?
— Вы увидите, положение ужасное. И почему только он не умер!
— А почему вы так уверены, что он жив?
— Молчите, Сэнклер! Видите ли, если он жив, то я бы желал быть мертвым.
— Безумец! А она? Кто защитит ее? Если Ларсан жив, то кто кроме вас сможет ее спасти?
— Это верно. Спасибо, мой друг, вы сказали единственное слово, способное вернуть мне волю к жизни: «Она». А я думал только о себе.
И Рультабиль усмехнулся столь мрачно, что я обнял его и попросил объяснить мне причину такого испуга и этих странных мыслей о смерти.
— Я твой лучший друг, Рультабиль! Говори же. Поделись со мной своей тайной. Открой свое сердце…
Рультабиль посмотрел мне в глаза и покачал головой.
— Вы все узнаете, Сэнклер и будете столь же поражены, как и я, мой друг, потому что, я верю, вы меня любите.
Я полагал, что Рультабиль расчувствовался и наконец-то наступил момент полной откровенности, но он лишь спросил расписание поездов и объявил:
— Мы уезжаем через час. Зимой нет прямого поезда между небольшим городком Э. и Парижем. Поэтому мы окажемся в столице только к семи. У нас будет время собрать вещи и отправиться с Лионского вокзала девятичасовым поездом на Марсель и Ментону.
Он даже не спросил моего мнения. Он увозил меня в Ментону так же, как увез в Трепор, зная, что в подобных обстоятельствах я не смогу отказать. Кроме того, Рультабиль был в таком состоянии, что оставить его одного было попросту невозможно. Наконец, наступали каникулы, и никакие дела не удерживали меня в адвокатуре.
— Итак, мы отправляемся на вокзал в Э.? — спросил я.
— Да, и там сядем в поезд. Поездка фиакром из Трепора в Э. займет самое большее полчаса.
— Недолго же мы здесь пробудем!
— Вполне достаточно для того, что я собираюсь найти.
Я подумал об аромате Дамы в черном, но промолчал, ведь он же обещал мне все открыть.
Рультабиль повел меня на мол. Здесь ветер свирепствовал еще сильнее, и мы принуждены были укрыться за маяком. Мой друг некоторое время молчал, стоя с закрытыми глазами.
— Здесь я видел ее в последний раз, — сказал он наконец, глядя на каменную скамью. — Мы сели, и она прижала меня к груди. Я был совсем маленьким ребенком, лет девяти, вероятно. Она попросила меня оставаться на этой скамье, ушла, и больше я ее не видел. Это было вечером, мягким летним вечером, в день распределения наград. Она не присутствовала на церемонии, но я знал, что она придет позднее, когда небо будет светлым от звезд, и я смогу разглядеть ее черты. Но она прикрыла лицо вуалью, затем вздохнула и ушла навсегда. И больше я не видел ее.
— А вы, мой друг?
— Я?
— Да, что вы подумали? Вы долго оставались на этой скамье?
— Хотел бы, но за мной пришел кучер, и я принужден был вернуться.
— Куда?
— Да в колледж же.
— Так, значит, в Трепоре есть колледж?
— Нет, колледж находится в Э., — он сделал мне знак следовать за ним, — туда мы сейчас и отправимся.
Через полчаса мы были на месте. Бой часов — колледжа, как объяснил мне Рультабиль, — приветствовал нас при входе, и все смолкло. Стоя в тени высокой готической церкви, выходившей на площадь, Рультабиль бросил быстрый взгляд на замок из розового кирпича в стиле Людовика XIII, увенчанный широкими крышами, замок, чей обветшалый фасад, казалось, оплакивал своих принцев-изгнанников, на четырехугольное здание мэрии с полинявшим флагом у входа, на безмолвные дома, на кафе «Париж» — прибежище господ офицеров, на будку парикмахера и книжную лавку, Не там ли он покупал первые книги, оплаченные Дамой в черном?
— Ничто не изменилось.
Старая собака на пороге книжной лавки опустила морду на лапы.
— Это Шам, — сказал Рультабиль, — конечно, я узнаю его. Шам, Шам! — позвал он собаку.
Услышав свое имя, пес поднялся, с трудом сделал несколько шагов и снова равнодушно улегся на пороге.
— Увы, — сказал Рультабиль, — он уже не помнит меня.
По узкой улочке мы спустились вниз и остановились перед маленькой церковью. Я держал Рультабиля за руку и чувствовал, как она горит, словно в огне. Толкнув низкую дверь, мы проникли под свод, в глубине которого стояли великолепные мраморные статуи Екатерины Клевской и Гиза Балафре.
— Часовня колледжа, — тихо пояснил мне Рультабиль.
В часовне никого не было. Мы быстро пересекли ее и вышли во двор.
— Пойдем, — прошептал он, — все в порядке. Мы окажемся в колледже, и привратник нас не заметит. Конечно, он узнал бы меня.
— Но что в этом плохого?
В этот момент какой-то человек с обнаженной головой и связкой ключей в руках прошел мимо. Рультабиль бросился в тень.
— Это отец Симон. Ах, как он постарел и стал совсем лысым. Он идет в младшие классы. В это время все на занятиях и нам никто не помешает.
Мы подошли к зданию колледжа, и Рультабиль еще сильнее сжал мою руку.
— Боже мой, — сказал он глухим голосом, — здесь все изменилось. Но стены-то остались на месте! Посмотрите, Сэнклер, посмотрите, нагнитесь. Это дверь полуподвального этажа, которая ведет в младшие классы. Сколько раз ребенком я переступал этот порог. А теперь представьте себе мою радость, когда отец Симон выводил меня в эту дверь, чтобы отвести в приемную, где уже ожидала Дама в черном.
Он повернул голову.