Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
Марту охватывает ужас, ее трясет от страха. Это страх солдата, попавшего под обстрел неприятеля. Пуля не причиняет боли, но Марта чувствует, как она проникает куда-то в живот вроде бы. Похоже на нежный укол. Нет, пуля не причиняет боли, но все-таки эго прямое попадание, это сквозное ранение: Марта прострелена навылет.
Тем не менее, когда изначальный шок проходит, она продолжает идти вперед — теперь уже с этим новым ощущением дырки, пустоты в животе, с ощущением, постепенно становящимся приятным и даже необходимым для того, чтобы переставлять ноги. Неоновые буквы вывески «Трех пушек» растут, становятся все ярче, сверкают все более нестерпимо. Марта усмехается про себя: какая все-таки ирония звучит в этом военном названии. Первый раз ей такое в голову пришло. Но теперь она понимает, что стала первой, главной мишенью для этой тяжелой артиллерии, она приманивает выстрелы — и все это только из-за свидания с незнакомым мужчиной. Нет, не так. Из-за свидания с Неизвестным. Лучше звучит. Быть может, это свидание и нужно ей, чтобы обрести какую-то часть себя, потому что она себя растеряла среди тысячи тысяч забот.
На расстоянии нескольких метров, или даже ближе, ее ждет другая Марта. И она — с ее-то богатейшей фантазией — не способна вообразить, какая. Кто она? Нет, не представить, тоже почти незнакомка.
И только Человек-с-тысячей-шарфов остается неоспоримым, неизменным. Ей знакомы звук его голоса, теплая тяжесть его руки. Он, конечно, уже высматривает, где она, само собой разумеется, высматривает.
У Марты появилось странное ощущение, будто она идет на свидание с самой собой. А теперь достаточно только открыть дверь.
— Добрый вечер. Вас ждут, мадам…
Валантен сам проводил ее к столику. В семь часов вечера больше ничто не напоминает о том, что это все те же привычные «Три пушки». Даже повадки официанта обрели какую-то торжественность.
Человек-с-тысячей-шарфов церемонно поднялся ей навстречу. Протянул руку, эту мощную, такую мощную, такую теплую руку, ту самую — из ее грез. Она задержала в ней на мгновение свою ладонь, но этого было достаточно, чтобы ощутить, как чуть-чуть дрожит его рука.
Когда Марта с величайшими предосторожностями — не только из-за левого бедра, но и из-за того, что ужасно стеснялась, пусть даже и обретая при этом почти девичью грациозность, о какой прежде и помечтать-то не решилась бы, — уселась наконец, она подняла на него неуверенный взгляд и с огромным удивлением заметила, что Человек-с-тысячей-шарфов в этот вечер не надел ни одного из них. Шелковая пурпурно-фиолетовая рубашка приоткрывала шею — обнаженную, совершенно голую, прорезанную таинственными и чудесными складками, потрепанную жизнью и такую живую шею старого человека.
Марта, никогда не знавшая, что такое жажда, вдруг почувствовала, как у нее пересохло во рту. Она инстинктивно поднесла руку к собственной шее — точно такой же голой, точно такой же потрепанной жизнью. А она и забыла совсем, какой шелковистой бывает кожа… Забыла, какой может быть нежной ее, Мартина, шея под ее, Мартиными, пальцами.
~~~
Пронзительным телефонным звонком оборвался сладкий сон Марты.
— Мама! Это я.
— А-а-а, это ты, Поль…
— Я с работы звоню. У тебя все в порядке, мама?
— Конечно… Да… Все в порядке. А почему ты спрашиваешь?
— Да тут Селина на ушах стоит. Говорит, они звонили тебе вчера весь вечер, никто трубку не брал… Ну и в конце концов меня довела тоже, тревожно стало… Чего говорить — ты же знаешь Селину!
— Вчера весь вечер… Слушай, а сколько cейчас-то времени?
— Ничего себе — «сколько времени»! Да ты что? Одиннадцатый давно пошел! — Поль выдержал паузу. — Мам, а ты ничего там не перепутала с лекарствами? Какой-то странный у тебя голос сегодня…
— С лекарствами? Да нет… Нет. Просто хорошенько выспалась, и все…
Поль снова помолчал.
— Ладно, я отключаюсь. Позвоню вечерком. Побереги себя, пожалуйста… А в воскресенье свидимся! Пока, мама!
Марта оторвалась от подушки, приподнялась на локте. Недоверчиво взглянула на будильник, потом — еще более недоверчиво — на порошки снотворного, лежавшие на столике. Она попросту забыла принять их на ночь…
Вздох. Нет, не такой, как обычный ее утренний вздох. В этом не было ни ностальгии по прошлому, ни облегчения, ни даже удовлетворенности. В чистом виде — порыв ветра. Ветра души. Будто сквозняк.
Но когда она пришла в себя и собралась с мыслями, ее поразило одно: совершенно непривычный беспорядок в постели. Она с трудом узнавала собственную кровать, настолько все сейчас было не похоже на то, как бывало обычно, когда Марта просыпалась и оглядывалась. Обычно она спала как убитая, так, словно всякую ночь подсознательно готовилась заснуть вечным сном, перейти в Вечность…
А на этот раз простыня была сбита, одеяло валялось на полу, ежу было бы понятно, что ночь прошла беспокойно, но самое странное и любопытное заключалось в том, что Марта абсолютно не помнила ничего, что было ночью. Надо сказать, что прежде — давным-давно — с ней подобное случалось. Более того, за тридцать лет законного брака Эдмону так и не удалось покончить с ночными «буйствами» Марты, перемежавшимися со снами и кошмарами, от которых она металась на постели, и это до такой степени раздражало мужа, что тот — приходя в полное отчаяние и потеряв надежду избавиться от пылкости супруги, которую считал бесстыдной, — не раз грозил завести себе отдельную спальню, но, ох, Господи, так никогда и не решился привести угрозу в исполнение. На самом деле Марта внезапно успокоилась годам к пятидесяти, и ее метания сразу же кончились — впрочем, это полностью совпало по времени с переходом с кофе на чай и кончиной Эдмона, придиры Эдмона, мелочного, щепетильного, дотошного Эдмона…
С той поры вся ее старательно подавляемая экзальтированность сошла на нет, и Марта спала сном ангела, спокойнее некуда — по крайней мере, до нынешней ночи.
Вот почему сейчас она рассматривала свою постель так, словно вглядывалась в собственное отражение в зеркале. И — надо же! — опять чувствуя, как жар приливает к щекам…
— А знаете, я так долго ждал этого момента…
Человек-с-тысячей-шарфов — Марта пока не знала, как его зовут, — произнес эти слова настолько естественно, что она невольно подумала: «Если бы я должна была придумать идеальное начало разговора для идеальной встречи, то, наверное, сказала бы именно эту фразу». И щеки ее запламенели, и пламя это сделало ответное «я тоже» совершенно бесполезным, может быть, оно оказалось бы даже немножко вульгарным и, кто его знает, слишком вызывающим для женщины в шляпке, сидящей на террасе кафе в такой час, когда все, в том числе и Валантен, вызывало робость…
Марта села на скомканной постели. Надо растереть и размять замлевшие ноги. Приспособиться к тому, что так стреляет в левом бедре.
Она осмотрела комнату — так, как делала каждый день: своего рода мысленная опись имущества. То, что она увидела сегодня, ее потрясло и подавило.
Можно ли придумать что-либо более удручающее, чем эта монотонность: гадость какая — покрывало и занавески одинакового вяло-бежевого цвета! С какого пыльного чердака были принесены сюда эти салфеточки, связанные крючком? И вообще — эта комната, эта спальня, до чего она жалкая — жалкая, это факт! Такая безвкусная и бесцветная спальня только и способна, что навести на черные мысли, тоска одолевает от этого зрелища, сплошное уныние. А-а-а, вот теперь она вспомнила: это же Селина помогала ей выбрать и сшить занавески и покрывало из бежевой тряпки. «Самый подходящий оттенок для тебя, мама», — уверенно сказала тогда дочь, так уверенно, будто давала гарантию на всю жизнь вперед. Марта не решилась раскритиковать это утверждение, главными мотивами которого были ее вдовство и одиночество. Бежевый цвет — цвет увядания, занавески постепенно станут старыми, линялыми, никакими — ну и она вместе с ними… Впрочем, так оно и было, они старели вместе. Вплоть до нынешней ночи, по крайней мере.