Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
~~~
Перейдя от чая к кофе, Марта изменила многое в своей жизни — так, будто ее существование поднялось на ступеньку вверх.
Все оставалось, как было, но — с повышением на градус.
Например, она стала сыпать больше соли в пищу, позволила себе увеличить количество тостов за завтраком, сделала громче звук радио и телевизора. Она хотела теперь прибавить силы шумам. Она хотела теперь прибавить яркости краскам. Даже совершенно привычные предметы стали иными на вес и на ощупь. Марта нуждалась в более конкретных ощущениях,
Когда пару дней назад позвонил Поль, чтобы узнать, как жизнь и какие новости, голос сына показался ей пресным, несмотря на явные его усилия (впрочем, вполне бесполезные, если учесть приобретенную ею в последнее время остроту ощущения реальности) говорить громче и артикулировать четче — похоже было, он думает, будто имеет дело с умственно отсталой особой.
— Можешь снизить тон, знаешь, я отлично тебя слышу, — в итоге посоветовала ему Марта.
Поль на том конце провода на минутку примолк, видимо, озадаченный.
Эта ступенька, на которую она поднялась, этот новый уровень, отпечатавшийся на всех ее чувствах, позволил Марте к тому же переживать некоторые факты повседневной жизни как своего рода события. Автоматизм жестов уступил место череде восторгов — не сильных, но все же, все же…
Теперь ее мог привести в восхищение полный пустяк.
А уж если говорить о том, что и прежде ее волновало, то тут у Марты энергия просто начала бить через край. Такая лихая стала — без удержу. Она и сама это ощущала — хотя бы по тому, какое действие производил на нее звонок в дверь, извещавший о чьем-то визите, или модуляции голоса мадам Гролье, когда та смаковала подробности домовых или квартальных катаклизмов.
Кстати, один из них, случившийся всего каких-нибудь четверть часа назад, до сих пор не оставлял Марту в покое: ее всю трясло, коленки были как ватные, голова шла кругом.
Потому что мадам Гролье, которая, вероятно, не думала о последствиях своих рассказов, только что явилась доложить, что прямо перед «Тремя пушками» взорвался газ, и от этого мгновенно вылетели все стекла из витрины.
Если бы у мадам Гролье было хоть чуть-чуть сердца, она бы все-таки заметила, что в Мартино-то она попала этой новостью прямой наводкой, попала — как снайпер в цель.
Потому что взрыв произошел не только перед кафе, для Марты он разразился еще и в забытом уголке ее души, где всегда расцветала прежде голубая мечта, в уголке, неугодном Эдмону, который старался вытоптать этот нежный цветок, повторяя и повторяя жене: «Ну ты у меня просто последний романтик, бедолага этакий!» — да-да, в мужском роде, в такие моменты можно было подумать, будто он отказывает ей даже в принадлежности к прекрасному полу. Слова мужа рубили на корню последние остатки надежды…
Взрыв обернулся для Марты ужасающим видением: вот Человек-с-тысячей-шарфов в луже крови, вот старая собака воет над телом, лежащим среди разбросанных по усыпанному осколками стекла асфальту тротуара листков с набросками.
Ладно-ладно. Сесть. Успокоиться. Вновь спуститься на одну ступеньку.
Стоп. Разве мадам Гролье говорила о жертвах? Нет, не говорила. Тогда — в чем дело?
Надо туда пойти. Пойти и всё. Отправиться к «Трем пушкам».
Марта низко надвинула на лоб шляпку. Посмотрелась в зеркало и еще больше испугалась, увидев, как бледна. Сейчас она пойдет туда. Она должна это сделать. Это ее долг по отношению к нему.
Да и добираться-то — только до угла…
В момент, когда она натягивала перчатки в тон шляпке, раздался звонок. Телефон.
Марта заколебалась. Нет, все-таки надо подойти. Снять трубку, ответить. Телефон, даже когда он тебе совсем ни к чему, важная штука: главная связующая нить между ею и другими людьми. Но почему он стал трезвонить именно теперь?
— Мама? Это Селина.
— А-а-а, это ты…
— Да конечно же я! Что такое? Ты вроде бы не рада меня слышать?
— Ну что ты, что ты, разумеется, рада… но, понимаешь, у меня тут такое… такое срочное дело… В общем, не могла бы ты перезвонить мне попозже?
Селина, как Поль тогда, минутку помолчала. Должно быть, пыталась припомнить, когда это и чем мать в последний раз была для неезанята.
— Ладно. Хорошо… Договорились, я позвоню позже…
Марта вцепилась в лестничные перила. До чего скользкий пролет: скользят ноги по ступенькам, ускользают мысли…
На этот раз видение оказалось еще более ясным. Никаких сомнений — он лежит среди осколков. Валантен, весь в пыли, склоняется над ним, снимает клетчатый черно-белый шарфик с его шеи, чтобы промокнуть кровь, струящуюся по седым слипшимся волосам.
Стоп. Разве мадам Глорье говорила о раненых? Нет, не говорила. Тогда — в чем дело!
Преодолевая расстояние между домом и «Тремя пушками» настолько быстро, насколько позволяло левое бедро, Марта разбиралась в своих сомнениях. Ее мучила совесть из-за того, что это так называемое самолюбие помешало ей вернуться в кафе раньше, что она тянула время, когда с трех пополудни наступали «пустые» часы, часы, когда почти нет других посетителей…
Теперь у Марты не оставалось выбора: образ Человека-с-тысячей-шарфов властно завладел ею.
Перед «Тремя пушками» стояли зеваки. Не толпа — так, группка… Марта, протиснувшись между ними, успокоилась: ремонтники уже рыли траншею там, где прорвалась газовая труба, прохожие комментировали ход работ.
Дверь в кафе и впрямь зияла дырами в стекле, но витрина была целехонька.
Валантен внутри горячо спорил со стекольщиком.
Марта могла бы вернуться домой. Но она стояла неподвижно, опустив руки, она как-то вся обмякла и не находила в себе сил шевельнуться из-за внезапно овладевшей ею сладкой истомы. Блаженный вздох стал исходом оцепенения, вздох блаженной признательности за то, что она пришла в мир вообще и в этот мир, напоминавший о состоянии после первого причастия, когда, преклонив колени перед дрожащим пламенем свечи, она почувствовала свою душу окрыленной, физически ощутила трепет крыльев за спиной. И вот такой же нежный трепет вновь ощутила она всем телом, покачнувшись на краю тротуара…