Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
~~~
Телефонные звонки раздаются все реже и реже. Типовое письмо сработало.
Получается, что Жак, сраженный взглядом, отступился. Колетт, смягчившись, прислала что-то вроде записки с извинениями, но просила прощения не за свои слова, а за то, каким тоном они были произнесены. Она обещала написать еще, но сообщений на автоответчике больше не оставляла.
Однажды утром, благодаря Дельфине, которая объявилась, вернувшись из Испании, и ее голос в телефонной
Она опустила на колени книгу по орнитологии, очень полезную книгу, которая помогла ей наконец назвать по имени всех пернатых, щебетавших в листве каштана у нее над головой.
Дельфина сказала, что приедет немедленно: ей не терпится, подчеркнула она, поцеловать мамочку. Не выразив ни малейшего удивления, дочка записала адрес «Приятного отдыха», — наверное, решила, что это гостиница с рестораном.
Три месяца. Для Дельфины это, конечно, большой срок. Зато для Соланж всего-навсего череда дней. Какая разница — три месяца, три дня или три года?
Время поддалось, уступило новому ритму. Большая и маленькая стрелки в полном согласии освободили место для другого механизма: равномерного шуршания шелка о хлопчатобумажные или нейлоновые — смотря по погоде — чулки.
— Вы Морковку не видали?
Соланж подняла голову: Дама-с-рыжим-котом, совершенно потерянная, трясла пустым ошейником.
— Нет, к сожалению…
Дама-с-рыжим-котом без рыжего кота выглядела какой-то увечной.
— Может быть… может быть, это малышка Эмили? — предположила Соланж.
Расслышала ли ее слова Дама-с-рыжим-котом без рыжего кота? Как бы там ни было, она повернулась и ушла. И Соланж, глядя ей вслед, впервые заметила, что она прихрамывает.
Соланж снова углубилась в чтение. То, что она узнала о нравах кукушки, ей совершенно не понравилось. Она даже пожалела, что столько раз вслушивалась в буколическое пение матери-кукушки, которая — так сказано в книге — неспособна построить себе гнездо и подкладывает яйца в чужие, чтобы самки других пород высиживали ее птенцов вместо собственного потомства, которое кукушка предусмотрительно выкидывает.
Соланж, хоть и перестала возмущаться, поскольку запальчивость плохо сочетается с совершенствованием в бесцельности, все же позволяет себе время от времени кое-какие внезапные перепады настроения, в особенности из-за неизбежных грубых жизненных проявлений, например, природных. Одним словом, она рассердилась на мать-кукушку.
— Мама?
Кроме того, из-за этой кукушки она вспомнила Мишеля, мужчину с толстыми влажными лапами, и его жалкую подружку. Теперь-то ей стало совершенно ясно, в чем заключалась вина той женщины: она принесла в жертву ребенка, выбросила его из гнезда…
— Мама?
Дельфина уже здесь, стоит рядом с плетеным креслом. Она таким вопросительным тоном произносит свое «мама?», словно не уверена, что не обозналась.
Мать и дочь обнимаются, целуются с настоящей, откровенной нежностью, и Соланж, которая вот уже несколько месяцев никого не держала в объятиях, испытывает счастье от этой теплой, благоухающей ласки. Дельфина присаживается на краешек кресла. Они рассматривают друг друга.
Соланж находит, что дочь выглядит великолепно, она просто ослепительна.
А вот в глазах Дельфины явственно читается легкое смятение, то самое, которое заставило Колетт и Жака задать пресловутый вопрос, что, собственно, происходит? — столь же огорчительный, сколь и бесполезный. Но Дельфина не опускается до того, чтобы задать этот вопрос, как сделала в первый вечер при виде матери в сером костюме (не столько из-за костюма, сколько из-за избыточного и непривычного здравого смысла). Соланж это очень приятно, но она и не ждала ничего другого от собственного ребенка, собственной дочери, иными словами — части ее самой.
— Ну и как, мама, нравится тебе здесь? — только и спрашивает Дельфина, устраиваясь поудобнее на краешке шезлонга.
— Да, очень нравится.
Соланж берет девушку за руку. На ее руке — теневые цветочки, драгоценная вышивка времени, на дочкиной — ни единой отметины, ни единого следа: великолепная, непорочная нагота юности. Справа и слева старые головы глубже уходят в кресла, тихонько подрагивая. Час сиесты.
— Ты здесь надолго?
— А?
— Ты надолго здесь, мама? — спокойно повторяет Дельфина.
— Да… наверное…
— А-а-а, ты сама не знаешь, вот оно что! — с обезоруживающей улыбкой говорит Дельфина.
Вместо ответа Соланж гладит ее руку. Дельфина смотрит в сторону:
— Бегонии у вас тут просто роскошные!
— Да! Вот и ты заметила! Люсьен с ними так возится. Люсьен — это садовник. Я рада, что тебе они тоже нравятся! Окно моей комнаты как раз над ними. Очень удобно — я могу смотреть, как они растут!.. А что у тебя, дорогая моя? Расскажи мне про Испанию!
И дочка принимается рассказывать. Она рассказывает целый час, и мать слушает, как никогда в жизни не слушала, с совершенно нового места, из неведомой доселе точки на карте Нежности.
Под конец они так хохотали над отцом Дельфины, что медсестра издалека призвала их к порядку, приложив палец к губам и показав на спящих старичков. Пришлось понизить голос.
— А ты, мамочка, тоже мне что-нибудь расскажешь? — шепнула в свою очередь Дельфина с притворной непринужденностью.