Дань псам
Шрифт:
Поэтому он видел в предках самого себя; меч казался ему непрерывным, неизменным — но в себе он видел последнего из рода. Однажды — возможно, очень скоро — какой-то незнакомец склонится и вытянет меч из мертвых пальцев, поднимет, чтобы разглядеть получше. Лезвие узорочного железа, почти алые острия — одно прямое, второе чуть изогнутое. Незнакомец прищурится, разглядывая мелкие знаки вдоль бороздки. Станет гадать, что означают иноземные письмена. Или не станет.
Оружие станет драгоценным трофеем — или будет продано на грязном рынке — или повиснет в ножнах у бедра или на перевязи,
Для Спиннока был невыносим образ меча потерянного, скрытого от глаз высокой травой — защитный слой масла стекает, сбивается пылью — ржа пятнает лезвие, словно открытые язвы… пока меч, подобно мокрым гнилым костям последнего владельца, не утонет в почве, разрушаясь и превращаясь в черную, корявую, бесформенную массу.
Сев на кровати и положив оружие на колени, Спиннок Дюрав втер последние капли смазки в железо, наблюдая, как оживают знаки, просыпается скромная древняя магия, защищающая металл от коррозии. «Старые чары медленно теряют силу. Как я сам».
Улыбнувшись, он встал и вложил клинок в ножны, повесил кожаную перевязь на крючок у двери.
— Одежда не добавляет правоты, Спин.
Он обернулся и увидел женщину, развалившуюся на одеяле раскинув руки и широко раздвинув ноги. — Вернулась.
Она хмыкнула. — Какая наглость. Мое временное… отсутствие не имеет к тебе никакого отношения. Сам понимаешь.
— Никакого?
— Ну, почти. Ты знаешь — я хожу во Тьме, и когда она охватывает меня, я захожу очень далеко.
Он долго молча смотрел на нее. — Действительно далеко.
— Да. — Верховная Жрица села, поморщившись от боли пониже спины, и потерла досаждающее место. — Помнишь ли, Спин, как легко все давалось раньше? Юные тела, казалось, сделаны ради одного — Красоты, завязанной тугим узлом нужды. Как мы показывали нетерпение, как прихорашивались, словно цветки хищных растений… Как это делало каждого из нас самым важным на свете — для себя — ведь узел нужды и соблазна соблазнял вначале нас самих, а уж потом других. Было так много других…
— Говори за себя, — засмеялся Спиннок, хотя ее слова коснулись чего-то глубоко в душе (намек на боль, на которую не нужно обращать внимания — так говорил он себе, сохраняя небрежную ухмылку и подходя ближе к кровати). — Путешествия в Куральд Галайн были так долго запретны для тебя, что ритуалы открытия лишились всякого смысла. Кроме примитивного удовольствия секса.
Она изучала его сквозь прикрытые веки. — Да.
— Значит, она простила нас?
Смех был горьким: — Ты говоришь так легко, словно это ссора между дальними родственниками! Как ты можешь, Спин? Нужна половина ночи, чтобы решиться вымолвить такие слова!
— Похоже, возраст сделал меня нетерпеливым.
— После той пытки, которой ты меня подверг? У тебя терпение мха.
— Надеюсь, я поинтереснее мха.
Женщина сдвинулась на край, опустила ноги и зашипела, ощутив холод пола. — Где мои одежды?
— Огонь твоей страсти
— Тогда… принеси их, прошу.
— Так кто нетерпелив? — Он поднял комок жреческих одеяний.
— Видения стали еще более… зловещими.
Он кивнул и отдел ей одежду.
Жрица встала и скользнула в рукава платья. Потом бросилась ему в объятия. — Спасибо, Спиннок Дюрав, за снисхождение к моим… нуждам.
— Ритуал нельзя отвергнуть, — ответил он, касаясь ее коротких, полуночно-черных волос. — Неужели ты думала, что я смогу отказать тебе в таком требовании?
— Я устала от жрецов. Им скучно, почти все вынуждены пить мерзкие травы, чтобы пробуждать кое-что к жизни. Мы теперь чаще обслуживаем себя сами, а они лежат, беспомощные как гнилые бананы.
О засмеялся, отошел, ища свою одежду. — Бананы, да. Необыкновенные фрукты, награда за жизнь в этом странном мире. Бананы и келик. Однако твои описания пробудили во мне необыкновенно аппетитные образы.
— Согласна. Еще раз спасибо, Спиннок Дюрав.
— Хватит благодарностей, умоляю. Иначе мне придется произнеси свои благодарности, соревнуясь в велеречивом пафосе.
На это она улыбнулась. — Прохлаждайся тут, Спиннок, пока меня нет.
— Новая часть ритуала?
— Стала бы я просить так умильно ради ритуала?
Когда она ушла, Спиннок Дюрав оделся, думая о собственном ритуале — служении мечу, словно любовнику, которому он напоминает: женщина, с которой он занимался любовью, всего лишь отвлечение, временная утеха, ибо в сердце его таится одна истинная любовь, достойная воина.
Верно, абсурдный ритуал, воистину жалкое заблуждение. Но так мало осталось того, за что можно держаться… Тисте Анди жадно и яростно хватаются за все, что имеет смысл, пусть сомнительный или откровенно нелепый.
Одевшись, он вышел.
Его ждет игра. Мрачный взор Сирдомина напротив; искусно сделанные, но по сути мертвые куски кости, дерева и рога на столе между ними. Призрачные, ненужные игроки.
Когда игра закончится, когда определятся победитель и неудачник, они посидят еще, попивая из одного кувшина; Сирдомин начнет говорить, ничего не называя своими именами, начнет скользить словами по краю того, что его тревожит. Будет двусмысленно намекать и уклончиво оправдываться. Спиннок понимает лишь, что его тревоги имеют некое отношение к Великому Кургану к северу от Черного Коралла. Недавно он отказался пойти туда, совершить привычное паломничество, что заставило Спиннока подозревать: этот человек теряет веру, готовится впасть в полное и ужасное отчаяние. Тогда все, что нужно Спинноку от друга, истлеет и умрет.
Где тогда искать надежду?
Он вышел на темные улицы, направился к таверне, гадая, может ли он что-то сделать для Сирдомина? Мысль заставила его замедлить шаги, потом и изменить направление. Вниз по аллее, на которой дома с каждым шагом становятся ниже, мимо пестро раскрашенных — когда-то — дверей. Кто ныне станет тревожиться о цвете в вечной Ночи?
Подойдя к одной двери, выщербленная поверхность которой была покрыта грубыми значками и рисунком Великого Кургана. В центре была вырезана открытая ладонь.