Дань саламандре
Шрифт:
Обычно я приползала с работы, чуя всем существом, что сейчас рухну. Но видела ее рыжие башмачки. Меня это всякий раз поражало. И я распахивала дверь с ощущением человека, который сейчас, не теряя ни секунды, притом играючи, будет двигать-передвигать горы – самые титанические, какие удастся сыскать на нашей скудной планете. К чему и приступала незамедлительно.
Глава 5.
Двенадцатый тополь
Положение дел в декабре я обрисовала не совсем точно... Нюанс состоит в том, что уже с октября, да, примерно с середины октября, у меня в распоряжении был другой индикатор ее внутрикомнатного присутствия. Какой?
На
Итак, на шестнадцатом тополе я сворачивала в мой родной жутковатый двор.
Но на двенадцатом тополе я уже видела свои окна. Двенадцатый тополь был экспериментально найденной точкой, откуда я уже ведала: дома она или нет. Мне никогда не выпало бы узнать этих арифметических воплощений рока, если бы не она.
Я не привыкла к тому, что в моем окне горит свет. Это могло случиться в единственном случае: если я, сама же, забыла бы его погасить. Но этого не случалось никогда в силу моей пунктуальности.
Когда я впервые увидела в моем окне свет, то подумала, что ошиблась. Что мой взгляд сместился чуть в сторону. Но нет: в окошке висели мои занавески, и мне, глядя на эту смугло-золотую подсветку, было странно разглядывать свою жизнь – снаружи.
Мы никогда не договаривались, когда именно она придет – и придет ли вообще. Мне очень хотелось бы это знать – просто для того, чтобы не начинать беспокоиться попусту, но я не решалась лишний раз ее раздражать. И потому только просила ее не задерживаться после одиннадцати – а если задержаться будет необходимо, то лучше там, у кого задерживаешься, и остаться. При этом, конечно, ей следовало мне позвонить, чтобы я знала, где она и что. Если же остаться (там, где она задерживалась) было невозможно, я должна была быть уверенной, что ее проводят. Если и эта моя последняя уступка ее «самостоятельности» была неосуществима, я встречала ее возле метро «Техноложка». А когда и метро уже было закрыто, я сомнамбулически спускалась из квартиры по всегда кромешно-черной лестнице (ладонью прикрывая – от разнузданных сквозняков – и без того чахлый листик свечного пламени) – и попадала сначала в наш двор-колодец, где, конечно, не могла оставаться одна (наедине с навязчивыми видениями больниц, моргов и т. д.), – поэтому, экономно задув свечу (если ее вмиг не задувал ветер), я выныривала на улицу, где было тоже безлюдно, но зато в конце этой улицы (там, где судорожно мигал желтым, обезумевший от тьмы и одиночества, светофор) имелась иллюзия перспективы, и я принималась, дрожа, вышагивать туда-сюда в темноте этой знакомой до слез инфраструктуры, загадывая, с каким именно по счету тополем я поравняюсь, когда наконец увижу ее такси.
И вот, поскольку, возвращаясь с работы, я никогда не знала, дома она или нет, двенадцатый тополь стал для меня той краеугольной точкой, в которой, собственно говоря, решалось: рухну ли я через пару минут на диван, отравленная отвращением к бессмысленному течению времени, или же – легче светового луча – вспорхну к себе, под самую крышу, чтобы там, в своей комнатке, то есть ближе всего к небесам, засучив рукава, заняться передвижением гор.
Глава 6.
Нужные люди
На Герберта надейся, а сама не плошай. Отправив ему в конце июля письмо, я решила подготовить некоторую почву на случай отрицательного ответа или принципиального неответа (такое я вполне допускала). Она твердо сказала, что ребенок без мужа ей не нужен. Заручившись таким решением, я начала действовать.
Прерывание беременности на большом сроке, насколько я знала, было всё же возможным, но исключительно по медицинским показаниям: почечная или сердечная недостаточность, сильная близорукость, угроза отслойки сетчатки – что-нибудь такое. У меня были два, так сказать, протежирующих канала, где ей, при определенных условиях, написали бы нужные справки. Сложность заключалась в том, что в летнее время нужные мне люди могли пребывать в отпусках. Однако действительно ли они находятся на вакациях, я не знала, а позвонить, по некоторым причинам, не могла.
Первый «канал» жил на Васильевском. Туда я поехала в обед, начальству сказав, что задержусь (срочный визит к зубному). В метро у меня свистнули кошелек, поэтому, приехав в нужное место и убедившись, что «канал» до сентября на даче, я вынуждена была одалживать сиротскую сумму – у людей, которых я знала очень плохо и которым сказала, что я именно из-за этого (т. е. из-за трехрублевой суммы) свой визит и наносила.
Второй «канал» проживал на Пискарёвке, куда я отправилась на следующий день под предлогом того же (недовыкорчеванного) зуба; однако пискарёвский фактотум тоже пребывал в нетях... Тащилась я туда и обратно со множеством пересадок, трамваи дребезжали, троллейбусы, друг за другом, выходили из строя; один, удушая жженой резиной, даже зловеще тлел, грозя вот-вот вспыхнуть, но я всё же добралась до метро, где – выходя (точней, вываливаясь) из вагона, зацепилась каблуком за какую-то металлическую скобку, рухнула – и вывихнула большой палец левой руки.
А добавочные тернии меня всегда лишь подстегивают.
Я поняла, что речь сейчас может идти только о подпольном аборте.
Пока слово не названо, предмета вроде бы нет. О господи боже мой! Я как-то лежала в больнице с аппендицитом, и вот дежурный врач, ночью, говорил кому-то по телефону – с медсестринского поста, в коридоре (а мне было всё слышно, потому что именно в коридоре я и лежала), – что «у нее уже отек легких, агональная стадия». Речь шла о девчонке девятнадцати лет, как раз после такого вот подпольного «опростания». И хотя я не видела ее, меня тогда поразило, что последний удар, несмотря на первичное неблагополучие совсем в другом органе, пришелся на легкие. И я поняла, что она задыхается! Прежде чем отнять у нее жизнь, Там, Наверху, было решено перекрыть ей воздух.
Глава 7.
Реальность жареных баклажанов
...Я просыпаюсь средь кружева жемчужно-серых теней. Свет переливается всеми оттенками светлого пепла. Царит белая ночь. Точнее, белесая. Сна уже нет. Хорошо еще, что сегодня суббота.
Днем мы вяло, в халатах, кое-как ползаем по квартире. Она, к счастью, пуста: соседи – тоже люди – на дачах. Ты смотрела почту? Три раза уже. И что? Счета за телефон. Ясно... (Не эти бы счета, так хоть ящик не отпирай...) Ужинать будешь? Нет... Ладно. Мое дело приготовить.
К вечеру я, как обычно, прихожу в себя. Мы одни на кухне... Я жарю котлеты. В качестве гарнира – баклажаны с Кузнечного рынка. Она их очень любит. Исчерна-фиолетовые баклажаны похожи на империалистические атомные бомбы – какими их, во времена моего детства, традиционно изображали в газетах. Может быть, поэтому я не очень люблю «синенькие», как ласково их называют в далеком украинском раю. Но она моложе. Ее память ещё не изуродована, не захламлена.
Сидя на подоконнике, она читает какой-то самиздатовский шедевр: иногда зевает, иногда сосредоточенно смотрит в сторону. Кстати сказать, мусолит эту заляпано-залапанную целлюлозу уже неделю. Листки, размноженные методом фотокопии, полностью поменяли порядок: сейчас на самом верху стопки лежит страничка с крупным, обозримым даже издалека, словом КОНЕЦ...