Данэя
Шрифт:
— Послушаем, Лейли: истина глаголет устами младенцев.
— Надо к молодым обратиться: там больше интереса к вашим взглядам — я уже успела убедиться. — Ее попросили в компании аспирантов — актеров и режиссеров — рассказать о Дане, Эе, их детях. Слушали с жадность — это подталкивало рассказывать как можно подробней. Все, что увидела, и то, что слышала. Внезапно поймала себя на том, что говорит как их сторонница; сама удивилась, насколько хорошо помнит все, что слышала о взглядах Лала. «Ну и что?» — тут же спокойно подумала она. Спорили довольно
— Но все отказывались до сих пор: нужно играть неполноценных — это казалось им чересчур.
— Вот посмотрите!
— Тогда давай: не откладывай!
И Рита сразу взялась за радиобраслет. Вызывала одного за другим, в нескольких словах объясняла свое предложение и назначала им встречу. И почти никто не отказывался. К удивлению Поля и Лейли, в числе тех, кто почти сразу давал согласие, были и их собственные аспиранты.
Помощь Риты оказалась неоценимой, и из-за этого даже не могло возникнуть мысли, в насколько сложном положении она оказалась.
Казалось, за время их отсутствия на студии она избавилась, как от наваждения, от действия их слов. Воспоминание об увиденном заглушило наслаждение от встреч с Миланом, вновь ставшими очень частыми. Он опять стал казаться ей ближе их. И тут она сделала то, что можно было счесть нанесением тайком удара по ним.
Как аспирантка, она должна была производить тщательный разбор каждой сыгранной роли и пьесы, в которой участвовала. И занимаясь анализом роли Герд и «Бранда», стала знакомиться со всем творчеством Ибсена.
Идея «Дикой утки» поразила ее. То, к чему призывал Бранд — к мужественному открытому знанию правды — в среде обычных людей несло лишь вред и разрушение. Правда была им не под силу: герой пьесы, Грегерс Верле, который проповедовал ее необходимость, казался одновременно и нелепым, и бесчеловечным. «Бранд» и «Антибранд» — неужели и то и другое написано одним человеком? А что подумали бы люди, потрясенные «Брандом», увидев эту пьесу — того же Ибсена?
И она не удержалась от соблазна: поделилась своими мыслями с Миланом.
— Это уже интересно! Вот было бы смятение умов: для тех, кто смотрел «Бранда» — как ушат холодной воды. А? Интересно попробовать! Слушай, а нет ли у него еще чего-нибудь — этакого же?
— Не знаю.
— Ты почему-то иногда не хочешь делать то, о чем я прошу.
— Напрасно думаешь. Я же только начала им заниматься — ты ведь знаешь, Ибсена почти не ставят.
И она уже сама не могла дальше удержаться. Наткнулась на еще одно интересное произведение Ибсена: «Кесарь и Галилеянин».
В нем действовало реальное историческое лицо — римский император Юлиан, пытавшийся возродить языческую религию, уступившую место христианству. Язычество кажется ему прекрасней — но время его прошло: возрождаемые им обряды лишь внешне похожи на прежние — за ними уже не стоит вера. Юлиан нелеп в своих потугах вернуть безвозвратно ушедшее. Он обречен: «Ты победил, Галилеянин!»
— Браво, браво! Ибсен будет теперь проповедовать совсем не то, что желают живая тень Лала с маэстро Полем. Представляешь, какие будут у них лица?
На мгновение ее будто кольнуло. И тут же исчезло. Казалось, она сейчас была готова сделать для него что угодно. Еще не прошла истома от предыдущего обладания друг другом, а новая волна желания поднималась в обоих; его рука крепко сжимала ее грудь. И никого не было ближе его на всем свете.
…Известие о принятии к постановке «Дикой утки» породило нетерпеливое желание узнать — кто кого?
— Ибсен сокрушит их самих. Поднявший меч от меча и погибнет.
— Так сразу и погибнет?
— Если бы: ты права. Лучше бы Лейли сыграла еще сотню Агнес, а не собиралась рожать. Но ничего: тоже что-нибудь придумаем. — Глаза его зловеще загорелись.
И она испугалась: нет, только не это! Она не позволит, не даст! Нельзя! Почему? Она не знала. Просто почувствовала это, как в вечер после премьеры «Бранда», когда услышала о беременности Лейли.
Но пока дело касалось лишь постановок, и она ничего не предпринимала. Попрежнему ждала с затаенным интересом: чья правда перетянет?
Однако встреча с аспирантами, уведшими ее в кафе после семинара, снова все перевернула. Пока она говорила, то новое — люди, их идеи, отношения — опять ярко, отчетливо встало перед глазами. И почему-то неудержимо потянуло к ним. Но — после того, что она сделала, дав Милану оружие против них — не решалась связаться ни с Лейли, ни с Полем.
Милан, терпеливо дожидавшийся тогда ее возвращения домой, был почему-то иной, чем всегда. Вместо бурной страсти — ласковая нежность. Он был тих и задумчив.
И она снова поймала себя на мысли, что очень привыкла к нему. Он — и то новое, о чем в ту минуту она еще продолжала думать, странным образом сплелись между собой. Отношения Дана и Эи, Лейли и Лала Младшего — для нее и Милана. А может быть, еще и ребенок, чтобы Милан глядел на него, как Дан тогда.
Ну уж!
…Итак, они ничего не знали о ее двойственной роли. Видели в ней одну из самых активных своих помощниц. Обращались к ней, как к единомышленнице.
Началась подготовительная работа — огромная, трудная. То, что рассказал Дан, предстояло показать. Сбор специфического материала, необходимого для создания сценических образов гурий давало их наблюдение на эротических играх: там актеры подмечали множество характерных черт их стиля поведения, лексикона и интонаций.
И в одно из таких посещений Рита увидела Милана, танцевавшего с очень молоденькой, тоненькой гурией. Он говорил с девушкой и не обращал внимания на других. Смотрел на нее, правда, не так, как всегда смотрит на нее, Риту. И все-таки, было почему-то слишком неприятно. Настроение испортилось, она сразу ушла.