Даниелла
Шрифт:
К несчастью, расспросы Даниеллы так настойчиво налегали на это щекотливое обстоятельство, что я поневоле должен был солгать. В порыве своей дикой страсти она требовала клятвы, что никогда Медора не старалась действовать ни на мое сердце, ни на воображение, ни на чувственность.
Если бы пошло на правду, я бы мог торжественно оправдаться. Со времени тиволийской прогулки все мои поступки, все поведение доказывали с моей стороны полное отречение от прекрасной англичанки, предложившей мне свою руку, но этого-то и нельзя было говорить, и Даниелла и не знала, что Медора заходила так далеко; напротив, она думала, что во время этой прогулки Медора меня отвергла; что лихорадка моя была только следствием этой неудачи; и что, наконец, с досады и горя, я обратил внимание на нее, Даниеллу.
Хотя я и уверял, что эта красавица никогда не внушала мне ни малейшей симпатии, однако ни разу не позволил себе насмехаться над ней или порицать ее поведение. Заметив это, Даниелла снова разразилась; но гнев уже истощился, полились слезы.
— Зачем скрывать от меня то, что я давно подозревала и чему уже почти верила? — воскликнула она, отчаянно ломая свои маленькие ручки. — Эта бессовестная кокетка сама говорила мне, что вы не любите ее, но что она сумеет заставить вас полюбить себя!
— Как! Она сама говорила такую глупость, такую нелепость?
— Да, иногда; потому что в Риме, когда ты жил у них, с ней всякий вечер делались нервические припадки, и тут она от досады болтала все, что у нее было на уме; когда же она замечала, как мне приятно видеть ее горе, тогда начинала говорить совсем другое. Она уверяла, что с самого первого раза, как ты видел ее на пароходе, ты не переставал любоваться ею, что куда она ни пойдет, как ни взглянет, ты все на нее смотришь. Она уверена, что когда ты убежал от дилижанса на Via Aurelia, это было только затем, чтобы узнать, поедет ли она прямо в Рим или остановится в одной из окрестных вилл; и что, наконец, бросившись так смело на толпу разбойников, тогда как ты легко мог скрыться от них, ты сделал это затем, чтобы отличиться перед нею. Что же делать? Все эти пустые слова щемили мне сердце: я уже тогда любила тебя! Я никогда не говорила тебе, что эта взбалмошная и своевольная девушка заставила меня вытерпеть из-за тебя. С каким презрением выражалась она о моем низком состоянии и простой наружности, как она любила твердить мне, что с ее красотой, умом и богатством против нее никто не может устоять! Во время твоей болезни она говорила мне: «Он никогда не посмеет признаться мне в любви своей, потому что считает меня намного выше себя, но я вполне ценю такую скромную гордость, и чем менее он высказывается, тем лучше я понимаю его».
— Если она точно говорила тебе все это, значит она не проницательна и недогадлива.
— У нее совсем нет ни ума, ни сердца. Я ее хорошо знаю! Горничная всегда лучше знает свою госпожу, нежели все мужчины, которые за ней ухаживают. Горничная знает все подделки и недостатки ее наружности, знает также все ее слабости и глупости. Эти куклы, одетые нашими руками, повертятся перед вами напоказ, и вы видите только то, что снаружи; а как только они разденутся, так и роль свою с себя снимут, и тут-то начинают хвастать перед нами своими победами.
Досада и ненависть развязали язычок Даниеллы, и она, как настоящая дочь Евы, не упустила случая напасть на красоту Медоры и открыть мне некоторые подробности касательно искусственной подделки ее талии и цвета лица. Сначала я улыбаясь слушал эти россказни, которые как будто облегчали ее; но потом мне стало грустно. Я бы никогда не хотел говорить с ней о Медоре, и мне казалось прежде, что она понимала, как неприятно звучало это воспоминание в гармоническом аккорде нашего счастья. Как прекрасна, как возвышенна казалась она мне, когда говорила: — Если б я могла сомневаться в тебе, я бы не могла любить тебя!
А теперь, невзирая на мое честное слово, мою искренность, она употребляла все усилия, чтобы очернить, осмеять свою воображаемую соперницу.
Я не мог удержаться, чтобы не сказать ей этого, и тем нанес ей новый удар. Так утраченная вера в идеальное совершенство приносит с собой бездну горечи и мелочных неприятностей. Она жестоко упрекала меня в том, что я не хочу выслушивать излияния ее ненависти и внутренне защищаю ту, которая лишила ее покоя и счастья.
Пока она продолжала говорить с энергией, которая далеко превосходила мою, я задремал. Я не спал всю прошлую ночь, избыток радостей и страданий истощил мои силы. Утомление овладело мной, а ссора наша представлялась мне, как тяжелое сновидение, смысл которого беспрестанно путался в моей голове.
Кажется, я проспал около часа. Проснувшись, я увидел Даниеллу, сидевшую возле меня; она отмахивала комаров и так грустно, так нежно смотрела на меня, что мне стало больно.
— Прости меня, — сказал я, привлекая ее к себе на грудь, — ты страдала, а я заснул! Это случается со мной в первый раз; я никогда не думал, чтобы слезы твои могли совершенно уничтожить меня и чтобы я не в силах был утешить тебя. Это значит, что я не в состоянии выносить твоих страданий, и если они будут продолжаться, я могу заснуть навеки. Послушай, если счастье наше невозвратно, если мне суждено приносить тебе одно горе, перестань любить меня: ты сильна; пусть лучше я убью себя, потому что чувствую себя решительно слабым и неспособным отражать твои упреки.
— Нет, нет, — сказала она, — этого не будет, Если мне еще придется страдать, страдай и ты. Что могу я обещать тебе в будущем? Ничего, потому что при одной мысли, что могу быть обманута, я схожу с ума. Да, я помешаюсь: ты видел, что я не могла более понимать ни тебя, ни себя. В душе я оправдывала тебя, я знала, что ты говоришь искренно; но какой-то демон еще сильнее шептал мне в уши другое. О, не говори, что счастье наше невозвратно; если бы ты думал это, я бы тотчас убила себя. Но нет, нет! Клянусь тебе, что я больше не ревную и не хочу ревновать. Если со мной когда случится что-нибудь подобное, сочти это за страшный припадок горячки и не оставляй меня, как больную. Боже мой, разве ты не можешь понять, что когда любишь страстно, то ревнуешь до бешенства? Разве бы ты мог спокойно и равнодушно видеть, как я бегу и скрываюсь с этим князем или доктором, о которых ты говорил мне вчера? Нет, ты бы также потерял рассудок, ты бы не слушал меня, и был бы, может быть, так же несправедлив, как и я. Да разве любовь только в одном счастье? Разве нет ее в минуту печали, отчаяния, беспокойства, причиняемых друг другу? Разве сами мы уже не потерпели от нашей любви и охладели ли мы от этих страданий?
— Ты права! Не так нужно счастье, как сама любовь. Теперь огорчай меня, мучь, сколько хочешь, но только под конец одари меня снова своей улыбкой, своим горячим поцелуем!
Весь остаток этого дня наслаждались мы небесной прелестью взаимной нежности, получившей какое-то особенное, небывалое свойство страстной деликатности. После этого страшного переворота Даниелла как будто переродилась: речь ее стала возвышеннее и яснее; она начала глубже и внятнее выражать любовь свою. Окружающей природой любовалась она почти, как поэт, как артист. Самая красота ее, казалось мне, приняла более трогательное, более понятное выражение. Она уже не поражала меня неожиданными порывами. Она была разумна, как существо, развитое с детства, и нежна, как самая кроткая, самая тихая из женщин. Я не смел признаться ей, до какой степени изумила меня эта быстрая перемена. Не оттого ли мне это показалось, что, увидев однажды взрыв страстей, доселе скрытых под наружным спокойствием, я теперь только узнал ее вполне и восхитился самою необузданностью ее страстной любви?
Может быть также, это быстрое возвращение к полной ясности и это раскрытие еще совершеннейшей нравственной красоты были просто следствием ее натуры, которой иногда бывает нужно излить избыток сил, чтобы продолжать свое естественное развитие. Видно, что южные души то же, что южное небо: после страшнейших бурь оно одаряет опустошенную, обезображенную им землю самыми благотворными лучами и вызывает из почвы лучшие цветы.
В одиннадцать часов мы стали собираться в путь. Сняв с отверстия полотно, служившее нам дверью, мы сложили его и спрятали под камни вместе с другими вещами; потом погасили очаг и свечу. Я снова зарядил ружье. Даниелла подобрала свое платье. Мы поцеловались и дружески простились со старой башней и серебристым водопадом. Затем мы сошли по уступам, чтобы дожидаться внизу Фелипоне, обещавшего прийти к полуночи.