Даниил Московский
Шрифт:
— Молодец, гридин, — говорит князь Даниил...
Разлёгся Олекса в бане на полке, разомлел от пара, а отрок из гридней его веником берёзовым похлестал. Жарко сделалось Олексе, впору второй раз купель принимать...
Дома Олексу обед дожидается, щи с огня наваристые, с лодыжкой, ребра кабаньи жареные да пироги с грибами и кашей. Блаженствует Олекса, до чего же приятственно жить на свете, коли, ко всему, посреди горницы зыбка подвешена...
Посреди просторного великокняжеского двора со множеством хозяйственных строений стоял князь Андрей и из-под кустистых бровей следил,
Люд его корил, он-де к татарам льнёт, а кого ему за опору держать, не князей же удельных? Эвон как Фёдор Ростиславич и Константин Борисович — всего единожды позвал их на Переяславль, и то они к нему задом обернулись. Кто из них за князя Андрея слово доброе хану замолвил? Не жди. При случае ещё и лягнут, как оболгал его племянник Юрий. Тот княжеской власти ещё не испытал, однако по наущению Даниила ужалил и яд змеиный выпустил. Не с его ли злопыхательства хан Тохта сказал:
— Я оставил Переяславль за Москвой, но ты нарушил мою волю, конязь Андрей, пошёл войной на московского конязя.
От тех грозных слов он, князь Андрей, едва памяти не лишился. Только и пролепетал:
— Великий хан, я часть удела Переяславского требовал, мне по праву принадлежащего.
Тохта брови насупил:
— Те, конязь, только то и принадлежит, чем я тебя наделил. И не своевольствуй!..
Приковылял, припадая на больную ногу, тиун. Молчал, смотрел, как сноровисто холопы бегают с поклажей. Великий князь повернулся к тиуну:
— Дань нищую привёз Елистрат из полюдья!
Простуженный в дороге тиун ответил, кланяясь:
— Обеднели деревни за Клязьмой.
— Так ли, Елистрат? Мыслю, уж не смерды ли разжалобили тебя? Жалеешь мужика, а он от князя ворует. Постояли бы на правёже, поумнели.
— Разорили ордынцы тот край. Шайки татарские на деревни наскакивали. Страдает люд, княже. Истощены мужики, а им хлеб ростить.
— Мыслишь, поверю? — спросил насмешливо. — Нет, Елистрат, будущей зимой сам по тем землям в полюдье отправлюсь.
У саней холоп замешкался, поскользнулся, мешок уронил, и зерно просыпалось на снег.
Андрей Александрович озлился:
— Вели, Елистрат, поучить холопа, дабы берег добро.
Зазвонили колокола к обедне. С купола собора сорвалась воронья стая, грая, закружила над Детинцем, великокняжеским подворьем, «владычными сенями» и двором митрополита.
Князь Андрей с детства не любил эту проклятую птицу, жадную на падаль. Сколь раз заставлял отроков гонять её, да всё попусту. Спугнут стаю, она на купол другой церкви опустится. А когда Орда шла, воронье со всего света слеталось в ожидании поживы...
И сызнова память к недавнему разговору с митрополитом повернула. Вспомнил, как Максим сказывал, он-де, князь Андрей, запамятовал, что из рода Мономаховичей. Великий князь ему ответил:
— Я сын Невского, а ты вот, владыка, научи: коли я, князь Андрей, не встану перед ханом на колени и голову не склоню, как великое княжение удержать?..
Взор князя Андрея обратился на стремянного, вываживавшего княжеского коня. Застоявшийся, он бил снег копытами, перебирал ногами, рвался из рук. Стремянный натягивал недоуздок. Наконец, не выдержав, осадил коня плетью. Князь прикрикнул:
— Ну-тко, бит будешь, Аким!
Стремянный погладил коня по холке, отвёл на конюшню, а Андрей Александрович мысленно продолжил разговор с митрополитом:
— ...Великий князь Владимирский не токмо за удел свой в ответе, но и за всю землю Русскую...
А владыка в ответ:
— Почто же ты с удельными князьями враждуешь?
— Не я, отче, они меня не чтут. Разве великий князь да не вместо отца им...
Из поварни выплыла дебелая стряпуха, проворковала:
— Время, князь-батюшка, трапезовать.
— Чем потчевать намерилась?
— Да уж постаралась, князь-батюшка, ушицей стерляжьей да ножку баранью в тесте запекла.
— Ну тогда веди к столу.
Ещё раз окинув острым взглядом подворье, великий князь направился в трапезную.
Ещё Александр Невский обратил внимание на пользу почтовых станций, задуманных Берке-ханом. Ямы, как звали их ордынцы, сначала появились на пути из Орды, но вскоре заглохли. Александр Ярославич велел поставить ямы на дороге от Новгорода до Владимира. Но на тех первых почтовых станциях никто лошадей не менял и на постой не останавливался. Ханские люди ездили отрядами, княжеские гонцы либо какое посольство обходились своими конями, и почтовые ямы, не успев появиться, исчезли. Потребуется сотня лет, чтобы на Руси начали действовать почтовые станции.
На одной из заброшенных ям рядом с переправой через Волгу между Тверью и Переяславлем поселилась ватага Сорвиголова.
Прошлым летом наскочили на неё дружинники и порубили ватажников; всего-то и уцелело: сам атаман Сорвиголов, Ванька Каин да Бирюк.
В покосившейся от времени избе горели в печи дрова, и дым по-чёрному вытягивало в дыру через крышу. Ватажники ждали возвращения Каина. Пятый день, как ушёл он в поисках съестного. Еда у ватажников закончилась, силки зверь обходил стороной. Сорвиголов предлагал уходить в Москву, где им известно потайное жильё, а Бирюк звал в Тверь. Ватажники обросли, давно не мылись и не обстирывались. В избе студёно, хоть и печь топилась. Ветер врывался в один угол, вылетал в другой...
— От голода в брюхе урчит, — плакался Бирюк, мужик тщедушный, гнилозубый. — Пропал Ванька.
— Каин из всех бед вывернется, — оборвал ватажника Сорвиголов. — Авось притащит хлеба.
И глаза потёр: дым разъедал.
Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.
— Эк завёл ты нас куда, — буркнул Бирюк.
— Благо живыми ушли, — почесал кудлатую бороду Сорвиголов. — Ниче, в Москве отпаримся и насытимся.
— Там нас каждая собака знает, схватят, в порубе сгноят.