Даниил Московский
Шрифт:
С той поры много киевского люда ушло в Северо-Восточную, Залесскую Русь, а Киеву уже не суждено было именоваться стольным городом...
Когда боярин Стодол с гриднями и обозом, груженным дарами для Киево-Печерского монастыря, подъехал к Киеву, город ещё не восстановил былой красоты, много сожжённых строений, разрушенных подворьев заросло кустарником и бурьяном, поруганные храмы не радовали прежним благолепием.
— Вот и конец нашего пути, — сказал Стодол Олексе, переводившему удивлённые глаза с города на широкую днепровскую речную гладь. — Вишь те купола, то собор Святой Софии, — продолжал боярин. —
Гридин с боярином согласен, князь Даниил сдал, в редкие сутки его болезнь не прихватывала. Но Олекса молод, и мысли его далеки от болезней, он о домашнем думает, Марьюшку вспоминает, Дарью. Конец седмицы, и она, верно, тесто завела на пироги, завтра, в воскресный день, с пылу с жару горячие на торг понесёт...
Конские копыта простучали по наведённому мосту, протарахтели колеса телег. Вниз к пристани спускался важный ордынец в сопровождении нескольких татар. Стодол не намерился было уступать дорогу, да увидел на халате ордынца медную пластину, пайцзу ханскую: не покорившийся ей считался ханским ослушником и приговаривался к смерти. Боярин поднялся в стременах, повернулся к гридням:
— Посторонитесь!
Проехали ордынцы, а московиты продолжили свой путь. Спустя время кто-то из гридней обронил:
— В сабли бы их.
Стодол сердито прикрикнул:
— Того ли ради в Киев явился? Ещё, может, доведётся удаль выказать, Аника-воин.
Вот ремесленный и торговый Подол: пустынные улицы, редко ударяли молоты кузнецов. Стодола такая тишина удивила:
— Отроком довелось мне увидеть Киев, когда на Подоле от звона железа уши закладывало, а в многолюдстве конь с трудом дорогу прокладывал. — И протянул печально: — Вона как Русь разорили!
Остатнюю дорогу боярин промолчал, да и лавра показалась.
— ...А Даниил, княже, нежилец, — хихикнул боярин Ерёма.
Они ехали на княжескую тоню, что в верховьях Клязьмы. Дорога шла берегом. Местами лес подступал близко к реке. Казалось, ещё немного — и деревья ступят в воду.
Князь Андрей Александрович брови поднял:
— Что так?
— Грудная болезнь душит Даниила. Стодола в Киев за лекарем отправил.
— То алчность задушила Даниила. Переяславлем подавился...
Рыбацкая тоня избой вросла в землю. На шесте сеть развешена, ладья носом в песок зарылась. Завидев князя, рыбаки пошли навстречу. Андрей Александрович спросил:
— Отчего невод не заводите?
— Только вытащили, княже.
— Ну?
— Не больно.
— Что так?
— Видать, залегла. Перед дождём...
Великий князь и боярин вернулись во Владимир после того, как рыбаки во второй раз вытянули пустой невод.
Неудача на рыбалке не огорчила князя. В тот день его не покидало хорошее настроение. Часто возвращался к сказанному Ерёмой. Случится, умрёт Даниил, и по старшинству и по положению великий князь заберёт на себя землю переяславскую. Юрию хватит одной Москвы, и пусть благодарит, что он, князь Андрей, помог Москве сохранить Коломну...
В сознании промелькнуло — умер Дмитрий, не станет Даниила, и только он, Андрей, останется из братьев.
Скользнула мысль — и нет её. Что оттого князю Андрею? Недружно жили, а когда отец на княжества их рассадил, ещё большая вражда обуяла братьев, будто и не Невского они дети. Кровь родная не трогает жалостью сердце великого князя Владимирского. За вечерней трапезой много пил вина, но хмель не брал. Князь Андрей всё выискивал, какие от братьев обиды терпел, себя распалял, но, сколько ни старался, на ум ничего не приходило. Так и спать удалился.
А наутро, едва очи продрав, велел звать тиуна Елистрата. Пока умылся и расчесал жидкие волосы костяным гребнем, приковылял тиун, остановился у порога. Надевая рубаху, князь объявил:
— Отправляюсь я, Елистрат, к хану, обоз готовь.
— Что так?
— Сказывал Ерёма, Даниил плох. Юрий же молод, а хану решать, кому Переяславль отойдёт.
Тиун бородёнку потеребил:
— Дары сам, княже, отберёшь?
— Те, Елистрат, доверю, не впервой. Да последи, чтоб рухлядь молью не бита была, в коробьях уложена. Прикинь, ордынцы на дары падкие. Не в очи, в руки заглядывают. Покуда не подмажешь, слова доброго не услышишь.
— Ох, ох, сами по миру ходим, а Орду ублажай, — запричитал Елистрат. — Нет бы на торг, гостям иноземным ту рухлядь продать. Так нет же, нехристям отвозим.
— Ладно, старик, жадность твоя ведома. В полюдье доберём. Стряпухам накажи — еды не только в дорогу, но и там, на прожитье, имелось бы. В Сарае деньгу побережём.
Тиун выходил уже, как князь Андрей окликнул:
— Лалы [103] да золото и серебро самолично отберу. Ты же, Елистрат, возьми в скотнице ту броню, что у свеев купили, шелом да дармицу. То я хану в дар поднесу.
103
Лалы — драгоценные камни (изумруды, рубины).
— Ох ты, батенька, — простонал Елистрат, — за ту броню плочено, плочено. Тохта того не стоит.
— Может, и так, но хану годи да годи. Да смотри, Елистрат, в полюдье без меня отправитесь, всё соберите без жалости, и чтоб за прошлое вернули. Смерд, коли не поучать, на шею сядет. За прошлый год сколь недобрали!
У двери тиун столкнулся с Ерёмой.
— Что печален, Елистрат?
— Тут, боярин, великого князя послушаешь, заплачешь...
Ерёма князю поклонился, спросил с усмешкой:
— Чем, княже, Елистрата обидел?
Но Андрей Александрович на то не ответил, сказал:
— Готовь гридней, дворецкий, в Орду едем.
— Спешно? Уж не Москва ль причина?
Князь Андрей кивнул:
— Догадлив, Ерёма.
— С тобой, княже, привык. Который годок дорогу в Орду топчем. По всему чую, до лета не воротимся...
— Уж так...
Вечером того же дня князь Андрей побывал на владычном подворье. В сенях великого князя встретил чернец, проводил в палату. Митрополит уединился в молельной; услышав о приходе князя, вышел.