Данте. Жизнь. Инферно. Чистлище. Рай
Шрифт:
Чистилище живописно и гармонично, но Данте не может отрешиться от грусти, которую вдруг начинает испытывать, поднимаясь на гору.
Настал тот час, который в одиноких, По воле бурь несущихся пловцах Рождает мысль о их друзьях далеких И отдается горестью в сердцах; Тот час, когда, любви тоской томимы, Вечерний звон заслышат пилигримы, И мнится тем, кто слышит этот звон: Умерший день оплакивает он.Грустит он не просто так — в чистилище он встречает своих друзей, в том числе и недавно умерших. И хотя он, конечно, рад, что видит их здесь, а не в аду, но все равно, будучи живым человеком, печалится о том, что они уже покинули земной мир.
О, призраки, доступные для зренья! Один из них, исполненный любви, Простер ко мне объятия свои; Я в свой черед пытался троекратно Обнять его, но руки непонятно Мне падали на грудь, и обнимал Лишь воздух я. Он удаляться стал…Вспоминая радость, которую он испытывал в былые годы от песен Казеллы, Данте просит друга своей молодости спеть вторую канцону «Пира» — «Амор во мне о даме говорит». Заслушавшись Казеллы, Данте, Вергилий и души, прибывшие вместе с певцом, «так радостно ловили каждый звук, что лучшего, казалось, нам не
Почему Данте доверил язычнику и самоубийце Катону важную должность хранителя доступа в Чистилище? Сопоставления первой песни «Чистилища» с другими произведениями Данте, особенно с «Пиром», показывают, что Данте чтил в Катоне доблестного мужа римского государства, праведника, пожертвовавшего жизнью, чтобы не подчиниться тирании, ибо только свобода и духовная независимость, как учили стоики, дают возможность проявить добродетель. На Катоне опочила особая милость создателя, допускавшая в исключительных случаях спасение язычников. В воображении Данте Катон становился прообразом и символом самого бога; именно ему надлежало открывать путь к очищению и восхождению к звездам.
Архитектоника Чистилища проста: на берегу вселенского океана находится Предчистилище — Антипургаторий; на двух уступах, возвышающихся над водной гладью, томятся нерадивые души. Там же расположена долина земных властителей. Они ждут, когда будут допущены к вратам Чистилища, за которыми начнется восхождение по семи кругам — иногда продолжающееся несколько столетий — к вершине, где находится Земной Рай. Восхождение по скалистым дорогам, вначале более трудное, в конце пути становится подобно движению быстрого корабля, разрезающего грудью поверхность вод. В первом круге очищаются гордецы (и в этот круг Данте надеется попасть после смерти!), во втором — завистники, в третьем — гневные, в четвертом — унылые, в пятом — скупцы и расточители, в шестом — чревоугодники, в седьмом — сладострастники. Последние три круга Чистилища, более близкие к Земному Раю, где караются менее тяжкие грехи, соответствуют второму, третьему и четвертому кругам Ада.
К вратам Чистилища ведут три ступени: беломраморная, из шершавого, обгорелого, растрескавшегося камня «цветом словно пурпур почернелый», и огнисто-алая, порфирная. Покоя на последней ступни своих ног, сидит на алмазном пороге дивно-печальный ангел в темно-серых одеждах — хранитель входа. Концом меча он чертит на лбу входящих семь «Р» (первую букву латинского слова peccatum — грех). Знаки эти снимаются при прохождении семи кругов.
Один из первых повстречавшихся Данте в Предчистилище — белокурый, прекрасный видом король Сицилии Манфред, павший в битве с Карлом Анжуйским и гвельфами под Беневентом. Он спрашивает, обращаясь к Данте: «Тебе знаком я по земным приметам?» Поэт замечает у него рассеченную рубцом бровь и смертельный след у сердца. Отдавая должное храбрости Манфреда, неприятельские солдаты набросали камней на могилу короля, отлученного от церкви и похороненного без церковных обрядов. Но епископ Козенцы по повелению папы выбросил тело короля и перенес его за пределы земель Святого престола к реке Верде, на границу Неаполитанского королевства и Кампаньи, где с проклятьями и потушенными перевернутыми свечами зарыл его останки. Джованни Виллани так описывает в Хронике Флоренции сына Фридриха II: «Король Манфред был красив лицом и телом, и подобно его отцу, и даже в большей степени, предан всем излишествам и страстям. Он был музыкантом и певцом, любил окружать себя жонглерами, придворными и прекрасными наложницами… Он славился щедростью и куртуазными манерами, отличался изяществом и хорошим расположением духа, поэтому его очень любили. Однако вся жизнь короля Манфреда была жизнью эпикурейца, который почти не заботился о боге и о святых, преданный телесным наслаждениям. Он был врагом Святой Церкви, клириков и монахов и, так же как его отец, захватывал церковное имущество». Данте спас душу Манфреда, несмотря на то, что тот был отлучен от церкви, создав легенду о его предсмертном обращении к богу…
Далее Данте видит странное шествие — движущиеся камни. Но вглядевшись пристальней, он понимает, что это люди, придавленные камнями. Изнемогая от бремени, они несут свою ношу, чтобы смирением искупить грех гордыни.
Так, в искренней сливаяся мольбе За ближних и себя, брели толпою Печальною те призраки вперед, Согбенные под тяжестью такою, Какая нас порой во сне гнетет. Так первый круг страдальцы проходили, Где муками им было суждено Навеки смыть греховное пятно. О, если так за нас они молили, То как должны за них молиться те, Кто сам стоит на должной высоте, Как помогал — очищенным от пятен — Подняться им в бессмертной чистоте В надзвездный мир, что дивно необъятен!Порою поэт в нескольких терцинах создает образы, которые нельзя забыть. Таков, например, в «Чистилище» краткий рассказ о Провенцане Сальване. Этот правитель Сьены, человек гордый и жестокий, очутился среди очищающихся душ лишь потому, что спас из тюрьмы неаполитанского короля Карла I, своего друга, осужденного на смерть. За Карла нужно было заплатить огромный выкуп — 10 тысяч золотых флоринов. Провенцан Сальвани собрал все, что у него было, но не смог составить необходимой суммы. Тогда он, как нищий, сел посредине площади Кампо и стал просить проходящих граждан ему помочь. Видя добровольное унижение своего гордого сеньора, сьенцы были тронуты его смирением, собрали недостающие деньги, и выкуп был заплачен вовремя. Сальвани дрожал каждой жилкой от унижения, но претерпел все, чтоб только вырвать из темницы своего друга. И за это Данте дарует прощение гордому и гневному сеньору.
Тетка Провенцана Сальвани, некая дама из Сьены по имени Сапья Сарачини, отличалась при жизни завистливостью, так же как Гвидо дель Дука из Романьи, о котором еще будет речь. Завистливые сидят вдоль скалы, опершись друг о друга, как нищие. Их веки зашиты по краям железной нитью, и они осуждены на слепоту, пока не кончится срок покаяния. Сапья желала зла всем своим согражданам, она радовалась даже поражению своего племянника, который пал в битве с флорентийскими гвельфами. Но под старость она смирилась и покаялась в своих грехах. Госпожа Сарачини не без юмора рассказывает о сьенских сухопутных «адмиралах». После того как сьенцы тщетно искали подземную реку Диану, чтоб обеспечить город водой, они захотели приобрести на берегу Тирренского моря гавань Таламонэ, и все влиятельные граждане мечтали стать капитанами и адмиралами несуществующего сьенского флота.
Так же замечателен, но в ином плане, рассказ о встрече Данте в преддверии Чистилища с добродушным и ленивым флорентийским мастером музыкальных инструментов Бельаква. Нельзя забыть улыбки, которая нежданно озаряет лицо Данте, когда он видит, как Бельаква сидит на большом камне в тени, терпеливо ожидая с присущей ему ленцой того часа, когда начнется его мучительное и тяжкое восхождение на гору. Данте стремится скорее достигнуть Земного Рая, открыть путь к звездам, он полон нетерпения, готов преодолеть все трудности. Бельаква, склонив голову на колени, никуда не спешит: он спасен и никуда не торопится. «А ты беги наверх, если ты такой ретивый», — говорит он своему старому знакомому Данте.
На втором уступе Антипургатория Данте и Вергилий встречают знаменитого поэта Сорделло, автора обличительных и сатирических стихов, который искренне радуется Вергилию как своему земляку.
Но Мантую упомянул едва Учитель мой, как, слыша те слова, Воспрянул дух в восторге без предела И радостно воскликнул: — «Я — Сорделло, В одной стране с тобой мы родились». — И оба духа нежно обнялись.Данте же встреча с Сорделло напомнила об итальянской политике, и он вновь задумался о постоянных раздорах и несчастьях, терзающих его родину.
Напрасно император Юстиниан стремился законами и правосудием обуздать бешеного итальянского коня, седло цезарей пустует, конь, не укрощаемый шпорой, несется в бездну. Сад империи запущен, наследники Генриха VII забыли свой дом. Сеньоры Италии или оплакивают свои потери, или дрожат от страха. Стенает Рим, покинутый кесарем, но в чудесной глубине событий таится еще неведомая великая радость для Италии и всего мира. Но пока еще рано радоваться, так как повсеместно власть захватили все, кому не лень. Как некогда Клавдий Марцелл, сторонник Помпея, враг Цезаря, пролез в консулы, так ныне всюду угнетают народ узурпаторы.
С горькой иронией поэт замечает, что все это не касается Флоренции, ибо там мудрость свойственна всем гражданам. Флорентийцы согласны недолго раздумывая взяться за любую политическую реформу. Они считают, что Спарта и Афины, где когда-то вспыхнула заря гражданских прав, пред ними — лишь несмышленые младенцы. Однако Флоренция напрасно мастерит тончайшие и недолговечные уставы, все в ней изменчиво: законы, деньги, нравы. Ей следовало бы опомниться и понять, что она подобна
В пятом круге скупцов и расточителей, где искупают свою вину те, кто при жизни находился во власти волчицы, Данте слышит молитвы некоего благочестивого человека. Это Гуго Капет, предок всех Филиппов, Людовиков и Карлов, царствовавших в течение многих веков во Франции, Неаполе и даже в Венгрии. Гуго Капет будто бы был сыном мясника, так утверждали и старофранцузское предание и поздний французский эпос, флорентиец Джованни Виллани и, наконец, в XV веке в одной из своих баллад — Франсуа Вийон. Сам Гуго, хоть и скуповатый, как все выходцы из купеческих родов, покаялся и преисполнен уверенности в том, что его грехи простятся. Но его потомство осквернило себя стяжательством.
Я корнем был от вредного ствола, Тень от него на всю страну легла, И в ней созреть плодам хорошим трудно. Когда б в Дуз и Брюгге, в Генте, в Лиле — Прибег народ к вооруженной силе, Жестокую я получил бы мзду, Но Божьему вверяюсь я суду. Филиппов и Людовиков родитель, Когда-то я звался Гуго Капет. Мой род теперь — над Францией властитель; Сын мясника, в Париже Божий свет Увидел я. Из королевской расы Единственный потомок тканью рясы Монашеской скрывал высокий сан. Правителем я был тогда избран И приобрел такую власть в народе, Что мой венец остался в нашем роде; От моего наследника пошли Помазанники Божьи, короли. Пока Прованс блистательным приданым Пятно происхождения не стер — Не выдавался род наш. С тех же пор Он предался захватам и обманам…Короли Франции не удовольствовались землями Прованса и Нормандии; Карл Анжуйский воцарился в Неаполе. Он обезглавил последнего потомка Гогенштауфенов Коррадино, а Фому Аквинского приказал отравить только за то, что этот ученейший муж принадлежал к роду графов Аквино, враждебных Анжуйской династии. Иронию Данте усиливает повтор слова-рифмы «во искупленье», подчеркивающей ханжество и цинизм Карла.
Затем Данте переходит к «новому Карлу», брату Филиппа Красивого, который своим предательским копьем «брюхо у Флоренции распорет». И наконец, устами Капета Данте сводит счеты с королем Франции Филиппом IV, совершившим ряд гнусных преступлений, ограбившим тамплиеров и предавшим их лютой казни («он в храм вторгает хищные ветрила»).
Смешно упрекать великого флорентийца в том, что он иначе, чем мы, оценивал историческое значение деятельности первых королей из династии Капетингов, преодолевавших насилием феодальную и экономическую раздробленность Франции и собиравших крупное национальное государство. Данте, как и его видавших виды современников, прежде всего ошеломляли методы, поистине чудовищные, с помощью которых Филипп IV и его родичи осуществляли свои цели.
На исходе из круга скупцов и расточителей Данте и Вергилия догоняет тень. Это Публий Папиний Стаций, римский поэт I века н. э., автор «Фиваиды», которую Данте необычайно ценил, и незаконченной поэмы «Ахиллеиды». Его «Сильвы», — может быть, лучшее, что он написал, — остались Данте неизвестны. Стаций был очень знаменит в Средние века; Возрождение читало лишь «Сильвы». В сущности, Стаций был подражателем Вергилия. От дня своей смерти до условного 1300 года Стаций провел в Чистилище около двенадцати веков, из которых более пяти — в круге скупцов, четыре столетия он толкался среди незрячих завистников, остальное время, вероятно, пребывал в Антипургатории. Когда пришло время его очищения, гора Чистилища содрогнулась, как при землетрясении, — знак прощения всех грехов…
Три поэта вместе продолжают свой путь к вершине горы. В Чистилище Данте всюду встречает поэтов, художников, музыкантов, оплакивающих свое земное несовершенство. В дни молодости Данте обменивался грубыми и не совсем пристойными сонетами со своим другом и свойственником Форезе Донати, братом Корсо. Он находит тень ругателя и чревоугодника Форезе в шестом круге и приветствует его словами, в которых нет и следов былого раздражения…
Над шестым кругом, где каются чревоугодники, возвышается последний, седьмой круг, ближе всего расположенный к Земному Раю. Там очищаются те, кто предан был сладострастью. Среди этих душ Данте находит немало поэтов, служивших земному Амору. В огненных пределах Данте видит Гвидо Гвиницелли, отца «сладостного нового стиля». Полный восторга и волненья, Данте обращается к болонскому поэту и говорит, что слава стихов «старшего Гвидо» не пройдет вовеки. Тогда в волнах пламени Гвидо Гвиницелли указывает на другого очищающегося, который, по его мнению, более заслуживает похвалы, чем он. Данте обращается с вопросом к этому духу. Тот отвечает изысканно и вежливо на провансальском языке: «Ieu sui Arnaut, que plor e vau cantan…»
Это знаменитый трубадур Арнальдо Даниэль, которого Данте ставил выше всех певцов Прованса в своем трактате «О народном красноречии». Изобретая все новые и новые формы канцон, Данте учился у провансальского трубадура. Сложную форму сикстин, разработанную Арнальдо, Данте воспринял и развил в цикле стихов о Каменной Даме.
— «О, милый брат! — сказал он и притом Мне указал на шедшего перстом. — Славнейшего поэта в южных странах Здесь видишь ты! И в песнях, и в романах Всех выше он, хотя и говорят, Что будто бы Жиро, его собрат, Родившийся во Франции, в Лиможе, — Славней его. Всегда для большинства Не истина, а шум всего дороже. Гвиттоне также славился сперва, Но истина открылась понемногу. Когда взойдешь в Его обитель, к Богу, Там «Отче наш» ты за меня прочти И лишь конец молитвы пропусти: Здесь незнакомы духи с искушеньем». Он замолчал, указывая мне На шедшего за ним руки движеньем, И вдруг исчез в пылающем огне, Как будто вьюн в прозрачной глубине. К пришедшему я подошел с приветом, Прося его назвать себя при этом И говоря, что был бы очень рад Служить во всем и быть ему полезным. Он отвечал: — «Твое желанье, брат, Является душе моей любезным. Я — тот Арно, который слезы льет И с песнею веселой в путь идет; Безумие минувшего, тоскуя, Оплакал я и в будущем, ликуя, Предвижу я блаженство без конца. Ведомый в путь могуществом Творца, Когда взойдешь к сияющей вершине, — Не позабудь и о моей кручине!» И он исчез в спасительном для всех Огне святом, что очищает грех.После седьмого круга чистилища перед Данте появляется ангел, который сообщает, что для того, чтобы попасть на вершину горы, надо очиститься огнем. Данте вспоминает мучения тех, кого он видел в аду и чистилище, и его охватывает страх, но Вергилий побуждает его идти вперед и говорит, что за огненной стеной его ждет Беатриче.
И так же, как Пирам полуживой, Услышав имя Тисбы при кончине, Раскрыл глаза под тутовой листвой, Чей плод с тех пор оттенок принял красный, — Откинул я моих сомнений гнет При имени волшебном, что цветет В душе моей. С улыбкой, поневоле Прорвавшейся, поэт сказал тогда: — «Мы не хотим здесь оставаться боле». (Так детское упрямство иногда Смягчает вид душистого плода.) Учитель мой, вступая первым в пламя, Бестрепетно меня с собою вел, Последним же, и третьим, Стаций шел, Давно уже стоявший между нами. И пламя так невыносимо жгло, Что окунуться в жидкое стекло Хотелось мне; недоставало мочи Сносить жару. Чтоб поддержать меня, Мне говорил поэт среди огня: — «Божественной Жены я вижу очи!» На дивный глас, что слышался вдали, Пройдя сквозь море пламени нетленны, К подножию горы мы подошли.