Дантон
Шрифт:
Ожидают, что завтра народ снова соберется на Марсовом поле, чтобы подписывать свою петицию. Прекрасно! Вот здесь-то державная Ассамблея и проявит всю мощь и твердость своей руки. И пусть обнаглевшая голытьба надолго запомнит этот день, 17 июля…
Семнадцатого июля в десять часов утра Жорж Дантон беседовал у себя на квартире с друзьями.
Вчера Якобинский клуб изъял нашумевшую петицию. Но народ ничего не знает об этом. Народ соберется, как было договорено, чтобы ее подписать. Тогда может произойти разное. Скверно.
Раздался звонок. Вошел Сержан, председатель секции Французского театра. Сержан был взволнован. Он рассказал, что час назад на Марсовом поле толпа учинила самосуд над двумя шпионами.
Дантон раньше, чем другие, понял всю глубину опасности. Он крякнул и почесал в затылке. Дела оборачивались совсем неважно. Повод для провокации уже налицо!..
Час уходил за часом. Нужно было на что-то решиться, но никто не произнес решающего слова. Все ждали, затаившись, как мыши в мышеловке. Никто не желал сознаться, о чем он думал…
За полдень прибежал Лежандр. Он был красен и задыхался. По его лицу было ясно, что все идет из рук вон плохо…
Когда народ узнал, что якобинцы взяли назад свою петицию, было решено тут же на месте написать другую, более недвусмысленную и энергичную. Среди собравшихся оказались кордельеры: Шомет, Эбер, Анрио и другие. Петицию составили прямо на Алтаре отечества и начали собирать подписи. Уже подписали несколько тысяч человек…
Лежандр снизил голос до шепота…
Он видел кое-кого из окружения Ламетов. Его предупредили, что над Парижем нависла гроза. Хотя права петиций никто и не отменял, хотя толпа ведет себя мирно и ни о чем не подозревает, председатель Собрания Александр Ламет потребовал от Байи немедленного применения военного закона. И закон будет применен…
Лежандр перевел дух…
Александр Ламет из дружеской привязанности к Дантону советует ему, а также его ближайшим единомышленникам Демулену, Фрерону и самому Лежандру немедленно покинуть столицу…
Четыре друга тихо удирали из Парижа. Пробирались задворками и мелкими улочками, надвинув шляпы на глаза и спрятав в воротники уши. Трое достигли заставы без приключений; четвертого — Фрерона — едва не задержали на Новом мосту.
Они спешили в Фонтенуа, самое близкое из безопасных мест, какое им было известно.
К вечеру беглецы уже восседали за столом у хлебосольного папаши Шарпантье. Ужин был, правда, не очень веселый. У всех на душе скребли кошки.
Поздно вечером через случайного путника стало известно, что в Париже пролилась кровь…
В то время как люди подписывали петицию, Байи и Лафайет перекрыли войсками все выходы с Марсова поля. Стрелять начали без предупреждения. Сколько убитых? Этого никто точно не знает. Кто говорит — двести, а кто — две тысячи. На обратном пути гвардейцы чуть не разгромили здание Якобинского клуба…
Самым совестливым
Ночь у оставшихся была не сладкой. Под окнами кричали и ругались: кто-то указал на ферму Шарпантье как на место, приютившее подозрительных субъектов, быть может шпионов.
Рано утром, воспользовавшись минутой затишья, трое покинули гостеприимную ферму. У околицы они расстались: каждый пошел своим путем.
Путь Дантона лежал в родную Шампань. Он двинул прямо в Арси-сюр-Об, в свои новые владения, которых до сих пор не успел еще как следует рассмотреть.
Здесь он провел пару недель, живя тихой жизнью.
Когда в Арси стало небезопасно — о его местопребывании, конечно, узнали, — Жорж махнул в Труа, а затем, воспользовавшись оказией, уехал в Англию. Это произошло в августе.
О его пребывании в Англии никаких сведений не сохранилось.
Бойня на Марсовом поле, как и следовало ожидать, была лишь первым актом наступления реакции.
Уже накануне умеренные поспешили отмежеваться от демократов: все «люди восемьдесят девятого года» во главе с Барнавом и Александром Ламётом покинули Якобинский клуб и основали собственное общество — Клуб фельянов. 17 июля окончательно закрепило новый водораздел.
На следующее утро Байи с трибуны Ассамблеи громогласно заявил:
— Совершено было преступление, и был приведен в действие закон. Смеем уверить вас, что это оказалось необходимым… Мятежники провоцировали силу; на их головы пала кара за их преступления…
Ложь была встречена аплодисментами. Президент Собрания поздравил мэра, а Барнав распространился о верности и храбрости национальной гвардии.
Затем последовали кары.
Газеты прогрессивных журналистов — Марата, Брис-со, Демулена — были разгромлены и запрещены. Более двухсот человек подверглись арестам.
Оформили новый ордер и на арест Дантона.
Однако с задержанием трибуна почему-то не спешили. Хотя правительственные агенты разнюхали, где он проживает, и делали насчет его запросы в Париж, верховные власти не торопились с ответом.
По-видимому, благорасположение Ламета продолжало делать свое дело.
Итак, новый период в политической жизни Дантона закончился новым кризисом. Причем кризис этот был много более тяжелым и затяжным, чем после дела Марата. Беглец и изгнанник, потерявший должность, не сумевший столковаться с власть имущими и обманувший доверившихся ему людей, — так должен был выглядеть Жорж Дантон перед всяким сторонним наблюдателем.
Но сам он думал иначе. Он не считал, что есть основания для хандры или угрызений совести.