Дар берегини. Последняя заря
Шрифт:
– Мы должны принять его! – потише, но так же уверенно продолжала Ельга; видя, как трепещут ее ноздри и невольно поджимаются губы, Свен понимал, что ее толкает на это лишь долг, а не сердечное желание. – Должны принять и поддержать… как брата. А там уж… пусть земля Полянская решает.
Свен глубоко вздохнул. Вот опять, как три года назад, участь киевского стола будет решать земля Полянская, то есть собрание старейшин, глав родов, что и составляют эту землю. Три года Ингер сын Хрорика занимал это стол и был здесь полноправным владыкой, но поражение сбросило его опять к нижним ступеням.
– Не говори пока никому, – попросил
– Не делай ничего без моего ведома! – предостерегла Ельга, и Свен кивнул.
В ее руках была священная власть, ее голосом говорили боги земли Полянской, и ни одно важное дело не решалось мужчинами без совета с ней.
– Только как же… – окликнула Ельга, когда Свен уже повернулся, намереваясь уйти, – а как же… она? – Ельга-Поляница выразительно кивнула в сторону Киевой горы, где стоял княжий двор. – Русалке-то… надо бы сказать.
Русалкой они между собой называли жену Ингера, плесковитянку Ельгу-Прекрасу. Имя Ельга Ингер дал ей сам, когда женился на ней и вводил в свой род, чтобы закрепить за ней полные права госпожи княжеского дома. Ельга-Поляница, свое родовое имя получившая от отца, до сих пор в душе содрогалась от негодования, слыша, как священным именем древних королевских дочерей-валькирий называют дочь какого-то варяга-перевозчика с реки Великой!
– Она и поначалу-то тревожилась, а уж месяца два ходит, как в воду опущенная, – продолжала Ельга. – Чадо схоронила, муж невесть где… Хоть живой воротился, ей и то будет радость.
– Потерпит еще два денечка, – безжалостно ответил Свен.
Но в душе его что-то дрогнуло при мысли об этих двоих, которые завтра вечером встретятся и каждый преподнесет другому ужасные, губительные вести. Поражение, разгром, позор Ингер привезет из похода, а дома узнает, что их единственный сын, годовалый Ельг, умер перед Купалиями от какой-то лихорадки, поболев всего-то два дня. Эта пара опять бездетна. У Ингера в Киеве снова нет наследника, и возможность возвести Ельгу-Прекрасу на княжий стол и дать ей права княгини вновь отодвигается, самое меньшее, на четыре года…
– Божечки, горя-то сколько! – вырвалось у Ельги, и взор ее обратился к идолам Макоши и ее помощниц. – Не дают им боги счастья!
– Знать, не принимает их земля наша, – буркнул Свен. – Ты бы им намекнула… Станут упрямиться, и сами живота лишатся.
– Я им не суденица, – Ельга покачала головой. – Ты-то сам бы отступил от стола, чтобы живот сохранить?
Свен молча покачал головой. Они с Ингером были очень разными, но с детства тот и другой одинаково усвоил: нет ничего дороже чести и славы. Даже жизнь и счастье – ничто перед ними, и пролитая кровь лишь выше вздымает волну, несущую твой корабль.
…За те три года, что Прекраса владела умением говорить с водой, владычицы судьбы являлись ей под разными личинами – белых уток и черных выдр, молодых дев и морщинистых старух. Иные из них пугали своим видом, и она ко многому была готова, но в тот памятный день увидела такое, что подумалось невольно: это самой судьбы конец, нить оборвана…
Шел месяц кресень, приближались Купалии, по вечерам от прибрежных рощ над Днепром доносилось девичье пение, но мысли Прекрасы были далеки от веселья. В середине весны, по высокой воде, князь русский Ингер ушел с войском в Греческое царство, и Прекраса
Уже в первые дни Прекраса не находила себе места, но, зная, что вестям еще не время, с месяц принуждала себя быть спокойной. Потом стала порой наведываться к Киеву перевозу близ устья речки Лыбеди. Пусть войско Ингера еще и не добралось до Греческого царства, но мало ли что могло случиться по пути? В областях чужих, враждебных племен ниже по Днепру. На порогах, куда выходят из степей печенежские орды. В царстве Болгарском, где правят родичи цесарей, а значит, враги князя киевского… Хороши ли дела у русов и их князя, худы ли – обычным путем вести дойдут через месяц или больше. Но она, Ельга-Прекраса, имеет средство узнать правду намного быстрее.
Приезжая на заре, вечерней либо утренней, Прекраса укрывалась в знакомом месте, между старыми ивами, распускала волосы, доставала гребень и произносила слова призыва.
Мать-Вода! Государыня-Вода!Течешь ты по зеленым лугам,Омываешь крутые берега!– приговаривала она, расчесывая волосы гребнем из тонкой белой кости, непохожим на изделия человеческих рук.
Бежишь ты по камушку белому,От светлого дня до темной ноченьки,От зари утренней до зари вечерней,Ни сна ни отдыха не ведаешь!За минувшие года Прекраса столько раз произносила эти слова, что они слетали с губ сами собой, как дыхание. Больше у нее не дрожал ни голос, ни рука, а само имя Матери-Воды окутывало чувством близости иных берегов, где нет ничего, кроме изначальных вод и насельников их – бесчисленных духов.
Не обмой-ка ты крутые берега,А скажи-ка мне судьбу доброго молодца,Ингера, сына Хрорикова.Сколько ему лет летовать,Сколько ему зим зимовать,Или ему на белом свете не живать,Во сырой земле лежать…Водя гребнем по волосам, она распутывала струи самого земного бытия, пряла судьбу свою и всех, о ком думала. Своих близких и своих недругов…
Гребень этот еще в девичестве поднесла ей берегиня выбутского «плеска», то есть брода. Без этого чудного дара все в их жизни пошло бы по-иному. И не только их. Злая судьба в облике белой птицы сулила Ингеру гибель еще три года назад; если бы не Прекраса и не милость Прядущих у Воды, его давно не было бы в живых. Киев так и не дождался бы своего нового владыки, а она… Прекраса верила, что и сама не смогла бы жить дальше, так быстро потеряв надежду вновь увидеть Ингера. Того, кто однажды вошел в ее неприметную жизнь, будто живое солнце, ступающее по земле, и сделал невозможным дышать без него.