Дар Менестреля
Шрифт:
Мало кто уже помнил историю так, как она передавалась Магами Архипелага от учителя к ученику на протяжении столетий. А говорил история вот что. Сначала был Золотой Век, когда все было хорошо и замечательно. Потому, когда все слишком долго было смещено в сторону добра, наступила обратная реакция. Мир взорвался, причем почти буквально. В одночасье на Мир опустилась темная пелена и жуткие создания Тьмы стали творить на земле все, что хотели. Эпоха Зла не была столь продолжительна, должно быть потому что интенсивное зло значительно быстрее разрушает все вокруг и вскоре, как огонь, оно просто теряет пищу для себя. Главным событием этой эпохи было рождение Магов. Люди всегда обладали слабыми магическими способностями. Но не в условиях, когда жизнь в любой момент висела на волоске, когда даже самая примитивная магия просто означала разницу
Поколения Магов готовились к этому моменту, ибо Маги всегда были Стражами, Стражами Баланса в этом Мире. И вот теперь на нем лежала ответственность за исполнение, ответственность за сохранение мира… Онтеро встряхнул головой. Пора. Хочет он этого или нет, но пареньку не место в этом мире. Долг есть долг, никуда от этого не деться… Он прикинул расстояние и руки сами собой собрались в магический жест, чтобы метнуть шар пламени в палатку, виднеющуюся между костров. Пламени, сжигающего все на своем пути. А рано или поздно это все равно придется сделать, только вот времени для «поздно» уже нет, все кончилось… Онтеро вздохнул и решил не забивать голову тем, что невозможно, а просто делать, что должен. Маг поднял руку, размахнулся было, собрался прокричать заклинание… и почувствовал острие меча, упертого в его спину. Медленно подняв вторую руку и развернувшись, Онтеро удивленно уставился перед собой.
— Странно, вот мы с тобой и опять повстречались, колдун. А тебе видно не понравилось в моей темнице? — тихо спросил его король Леогонии…
В спускающихся сумерках белый шатер жрицы выглядел как маленькая часовня. И было от чего. Серые в лагере немало времени пытались угадать, судача у костров, что же все-таки происходит. Поймав пленников, их отчего-то не потащили в Ирнар, а наоборот, скоро появилась жрица с мастером Егардом и теперь вот к ней отвели одного из пленников. Да еще и на входе встал не кто-нибудь, а сам мастер Йолан со своим оруженосцем. Никто не знал, откуда взялся этот странный серый, не говоривший ни с кем и, по слухам, подчинявшийся только мастеру Йолану лично, но никто уже не сомневался, что если когда-нибудь орден будет возглавлять магистр Йолан, этот серый будет на месте мастера Егарда. И сейчас эти двое стояли спиной ко входу в шатер, расставив ноги и скрестив руки на груди, с каменными лицами как какие-то древние изваяния, кажется даже не очень дыша… Замершие фигуры в бордовом и сером на фоне белоснежной палатки впечатляли, и вызываемое ими в серых чувство силы и гордости за Орден, к которому они принадлежали, заставляло ожидать что-то большое и важное. Однако картина внутри шатра была не столь впечатляющая.
Мельсана не торопилась и спокойно приглядывалась к менестрелю, который, как она помнила, был неказистым и чрезвычайно стеснительным юношей. Пел он, правда, действительно хорошо, но это, пожалуй, единственное, что могло привлечь к нему внимание многочисленных служанок при дворе, так что было неудивительно, что теперь он стоял смущенно у самого порога и мялся, не зная что сказать и как начать. Что ж, такое она уже видела, ничего сложного, надо просто поспокойнее да помягче, начать с беседы… И приняв решение, Мельсана кивнула Дастину:
— Ну, садись, коль пришел. Времени у нас много, торопиться некуда… Садись, садись, вот сюда, недалеко от меня…
Дастин сел, но продолжал смущенно разглядывать свои руки, не зная куда их девать.
— Чего молчишь, язык что ли потерял?
— Принцесса… — Дастин поднял глаза и Мельсана увидела смущенные влюбленные глаза. Это, впрочем, ей тоже было не впервой, и посмеявшись одними глазами, как довольная кошка, она продолжила:
— Ты хоть целоваться-то умеешь, герой?
— Принцесса… я не знаю… мы должны… я верно понял?
— Ну да, верно, — снисходительно рассмеялась Мельсана, — ты не пугайся — я умею, я тебя всему научу.
Дастин посмотрел на принцессу, которая упершись рукой в щеку смотрела на него блестящими глазами, потом растерянно взглянул на свои руки… Девушка улыбнулась и спросила:
— Ты когда-нибудь мечтал о принцессе, менестрель? Ведь мечтал, скажи правду.
— Мечтал… — Дастин совсем смутился и поспешно прибавил, — но я не имел в виду ничего такого…
— Я верю, — улыбнулась Мельсана, — садись ближе, вот сюда…. хорошо, а теперь, дай мне руку и спой что-нибудь.
— Что ты хочешь, принцесса?
— Что хочешь, мне все равно. Просто хочу тебя послушать. Мне так нравилось, когда ты пел у нас в замке. Мне ведь там нельзя было делать то, что я хотела, как в тюрьме, — задумчиво сказала Мельсана, — Мне так нравилась та твоя песня — «Отпусти моих людей…» Думалось, за мной кто бы пришел так…
Принцесса лукавила только частично. Конечно, лесть была необходимой частью ее плана, а песня которую менестрель пел при дворе помогла бы ему почувствовать себя свободнее, но она не заняла бы своего положения в ордене, если бы не знала, что лучшая ложь — это правда. Она действительно плохо себя чувствовала среди ограничений замка и действительно тот припев был часто созвучен ее настроению, хоть она и не помнила о чем же была сама песня.
Дастин же, услышав просьбу сделать что-то привычное, бережно взял руку девушки, и запел. Его, правда, весьма удивил выбор принцессы в свете того, что он о ней узнал, но в конце концов она сама попросила, так чего же лучше желать… И он запел.
Песня была пересказом старой легенды, как пророк Илин явился в земли занимаемые ныне южными кочевниками, чтобы увести свое племя на север, в Белые Горы, и как он говорил местному предводителю «Отпусти моих людей!», а тот не соглашался, и как пророк ссылался на волю Единого и повторял «Отпусти моих людей!», а местный предводитель все не соглашался, и припев повторялся снова и снова «Отпусти моих людей!», и в конце концов, пророк все-таки увел своих людей, сопрождая это последним обращением к местному предводителю, «Я же говорил, отпусти моих людей!» Песня была грустная и возвышенная, и, как обычно, Дастин отключился от внешнего мира и был только он и песня, песня и он, а потом еще принцесса рядом, и еще двое за занавесью, и свет охватывал его и этих двоих и окружал прицессу, и вдруг принцесса выгнулась как в припадке, глаза ее раскрылись, и из открытого рта с отчаянным воплем боли и ненависти вылетело что-то гадкое, мерзкое, нечеловеческое и скуля и подвывая исчезло во тьме, потом другая тварь и третья покинули прекрасное тело, начинающее светиться тем же светом…
Снаружи зрелище было более чем эффектным. В уже наступившей темноте шатер засветился ярким светом, а стоящие у дверей Йолан и Йонаш превратились в гигантов, озаренных тем же сиянием. Белое сияние исходящее от шатра сливалось с кроваво-красным сиянием Йолана и небесно-голубым сиянием, окутавшим Йонаша, и казалось окутало шатер сияющей сферой с размытыми краями. Изнутри раздавались истошние вопли боли и ненависти, а из света вырывались ужасные создания, которые не приснились бы и с тяжелого похмелься, и с тем же воем исчезали в окружающей темноте леса и неба. Бросившийся к шатру Егард был откинут прочь неведомой силой, а серые, что были невдалеке, стояли как парализованные и некоторые из них уже тоже катались по земле выгибаясь в конвульсиях, с воплями боли, и новые и новые призрачные кошмарные существа исчезали во тьме…
Но это было снаружи, а внутри шатра девушка уже прильнула к певцу, ловя каждое его слово, а он вновь и вновь возвращался к припеву, как будто поднимаясь по петляющей горной дороге к вершине, и с последним «Отпусти моих людей!» они оказались в обьятиях друг друга, окруженные своим собственным сиянием, и песня хотя и кончилась, но каким-то необьяснимым образом продолжалась, и Дастин чувствовал себя как всегда чувствовал себя в песне, уверенным и сильными, словно его поддерживала какая-то могучая рука и направляла его, подсказывала что делать. Он ощутил дыхание девушки на своем лице и увидел губы девушки открытые уже не для крика, а для поцелуя, и склонился над ней, а рука заскользила по ее плечу, освобождая его от легкой туники, и вновь как и во время пения остались лишь они двое, и их руки, губы, тела, каким-то непонятным образом продолжали ту песню, делая каждое движение неизбежным и правильным, как в песне всегда должна быть правильная нота на правильном месте, и любое другое было бы фальшью и резало бы слух, и эта продолжающаяся песня заставляла их тела выгибаться уже не от боли, а от наслаждения, и сливаться друг с другом воедино и свет изливался из него в девушку, и возвращался к нему, чтобы вновь вернуться в женское тело, и мир стал прекрасен, а небеса открылись и приняли их души…