Дар речи
Шрифт:
В Правой Жизни не было ни Ниночки Сухорукой, ни Верюги – там была вообще другая жизнь, как в Древней Греции…
– В Древней Греции? – с удивлением переспросил я.
– Я ж по картинкам судила, по книжкам для детей. Все ходят в белых одеждах по берегу синего моря с венками на головах, поклоняются красивожопым богиням, соревнуются в беге на стадионах, пишут трагедии и храбро воюют с прекрасными и ужасными персами…
Вечером первого же дня она спускалась по лестнице шкуратовского дома, услыхала какой-то шум внизу, замерла, присела на корточки, выглянула – и увидела голую Глазунью с красивой задницей, прикрытой
Отхлестав Глазунью ремнем, Папа Шкура опустился на колени и стал вылизывать ее ягодицы, заставляя женщину громко урчать от наслаждения, и Шаша вдруг поняла: то, что она сейчас видит, и есть счастье, и всё тут – счастье и праздник.
Папа Шкура расплывался в улыбке, едва завидев Шашу; именно он отвез ее к хорошему доктору, который помог чем смог, приговаривая: «Эх, малышка, всё было бы куда лучше, догадайся ты сразу пописать на ожоги».
Алена сразу приняла ее в подруги и потребовала, чтобы Шаше купили такую же одежду, как у нее. Друзья Дидима – Конрад и Минц-Минковский – учили ее играть в теннис, Бобинька – в покер, а соседка Джульетта – французскому. Английским с ней время от времени занимался Дидим: «Остальное – сама».
Он стал главным в ее жизни, потому что никогда не делал скидок на ее возраст: «У тебя огромное преимущество – ты нищая духом, как первая христианка, наполняющая пустой сосуд из-под масла верой в Спасение. Только не останавливайся». Она читала книги не по возрасту, принимала ласки Алены не по возрасту, смотрела с Дидимом фильмы не по возрасту.
Дидим запросто заводил разговор о Чехове и Шекспире, не спрашивая, читала всё это Шаша или нет, запросто ругал интеллигенцию, утверждая, что вся она вышла из многоуважаемого шкафа, запросто рассуждал о кенозисе и свободе воли, – и она потом бросалась к книжным шкафам, чтобы понять, о чем это они только что разговаривали, и это было упоительно.
– Иногда мне жалко дьявола, – говорил Дидим. – Ведь поначалу он был избранником, лучшим среди лучших, и я понимаю, почему он однажды возгордился, но потом – какую жизнь он ведет после низвержения в ад! Он ловит людей на мелочах, ведущих в ад вернее, чем большие прегрешения, он наблюдает за подростком, занятым онанизмом, и за неверной женой – пузатой толстухой с прыщавой задницей, он лезет в щели, в крошечные дыры, он обречен скитаться по самым вонючим помойкам человечества, в то время как его посредственные товарищи по прошлой жизни носят белое и с важным видом несут благостную чушь… Ты когда-нибудь мечтала продать душу дьяволу?
– Не думала об этом…
– А я мечтал. Даже списки составлял – чего бы потребовать от дьявола за душу. Но мне было лет двенадцать-тринадцать, и я хотел всё, весь мир, даже тот мир, который принадлежит дьяволу. Понимаешь? Я хотел безграничной свободы для себя – на остальных мне было наплевать, а такую свободу можно только у чёрта купить…
…Однажды, когда он выходил из ванной, небрежно завернувшись в полотенце, – она не выдержала, подошла и потянула полотенце к себе…
– Это был такой логичный шаг, что я даже не придала ему значения. И он не придал. Взял меня на руки и отнес в спальню. И потом… потом было потом…
– А с его бабушкой? С Марго – какие у тебя были отношения с ней?
– Странные. Она вздрагивала, когда мы сталкивались в коридоре или на лестнице. Она как будто заискивала передо мной. А мне казалось, что она меня боится и ненавидит. Почему? Бобэоби, дорогой Дыр бул щыл, бобэоби…
Несколько раз он провожал ее до дома, пока им навстречу не попался пьяный Верюга, который сразу полез в драку. Дидим сунул руку в карман, пригнулся и вдруг, сделав резкий выпад левой ногой, справа ударил Верюгу чуть выше татуировки «Это щека». Верюга упал.
– Больше не надо меня провожать, – сказала Шаша. – Он тебе этого не простит, но теперь придет с кодлой.
– А зачем мне тебя провожать? – спокойно сказал Дидим, пряча кастет в карман. – Ты останешься у нас насовсем.
И она осталась.
Глазунья вздохнула с облегчением: она замечала, каким взглядом провожает Папа Шкура ее дочь, и боялась, – а теперь могла не бояться.
– На этом всё, – сказала Шаша. – Shut up memory. [44]
– Согласен, – сказал я. – Поклянемся на мизинчиках?
44
Заткнись, память. (англ.)
И мы поклялись на правых мизинчиках, стоя на коленях лицом друг к другу, голые и потные.
В октябре 1993 года в Правой Жизни произошло самое странное событие за всю историю дачного поселка – пропажа трупа. И не какого-нибудь трупа, а тела старой большевички Маргариты Светловой-Шкуратовой.
В первых числах октября достигло пика противостояние президента Ельцина и оппозиционного Верховного Совета. Строились баррикады, оппозиция пыталась захватить телецентр «Останкино», танки стреляли с Новоарбатского моста по Дому правительства, милиция исчезла с московских улиц.
Обычно Папа Шкура и Дидим часто звонили Марго, но в те дни оба Шкуратовых были заняты более важным делом: ведь тогда и судьба Шкуры, близкого к Ельцину, и будущее медиахолдинга висели на волоске.
Поэтому о смерти Марго они узнали от соседей – их обеспокоил запах, доносившийся из старой большевички.
Квартиру пришлось вскрывать.
Папа Шкура, Дидим, Алена и милиционеры вошли в гостиную – и разом застонали. Тело старухи сплошь покрылось зеленью с коричневыми пятнами и гнилостной венозной сеткой. Врачи могли сказать лишь о приблизительной дате смерти, случившейся больше недели назад.
Марго не раз говорила, что хотела бы быть отпетой по православному обряду и похоронена на Староновском кладбище. Поэтому после выполнения формальных процедур тело перевезли в Правую Жизнь и выставили в Беседке – небольшом павильоне, где обычно проводились общие собрания дачников, изредка – свадьбы, часто – прощания или, как их здесь называли, последние проводы.
На семейном совете было решено похоронить Марго утром следующего дня; врачи накачали ее тело химией, чтобы оно не пахло.
Весь день к Беседке тянулись старики и старушки – основное население осенних и зимних дач; вечером Беседку закрыли на замок.