Дар речи

Буйда Юрий Васильевич

– С чего бы?

– Что-то мне не понравился его разухабистый тон, когда мы с ним вчера разговаривали.

Я прилетел в Рим в конце апреля, на поезде доехал до Пизы, а там меня встретил Папа Шкура.

Он похудел, загорел и выглядел для ракового больного очень неплохо. Машину он вел уверенно, ехал быстро.

– Не в Виареджо, а в Форте деи Марми, – вот где я живу. То есть в Мраморной крепости. Рядом Каррара, мрамор, Микеланджело и так далее. Сам увидишь – места там замечательные. Мало что изменилось с восемнадцатого века, а то и с шестнадцатого. Настоящая Европа, настоящий европейский дом. Мои соседи живут в доме, который построили их предки в четырнадцатом веке. Это Лигурия, сынок. Нам бы так… Ты не женился? Так я и думал. А я, можно сказать, обрел женщину. Или она меня, не знаю. Помнишь Аннунциату у Гоголя? Густая смола волос тяжеловесной косою вознеслась в два кольца над головой и четырьмя длинными кудрями рассыпалась по шее… нет, лучше другое: но чудеснее всего, когда глянет она прямо очами в очи, водрузивши хлад и замиранье в сердце… И про полный голос: полный голос ее звенит, как медь… Полный голос, а! Как неожиданно и как поэтично! Но мою зовут Марией, хотя я называю ее Аннунциатой…

Аннунциата оказалась высокой

и красивой женщиной лет сорока, черноволосой и черноокой, с лицом совсем не гоголевским, а живым и улыбчивым.

На ломаном русском она пригласила нас в дом.

– Купил или арендовал? – спросил я, оглядывая дом с широкой лестницей и львами у входа.

– Долгая история. Давай-ка ужинать.

За ужином пили красное вино, но Папа Шкура сделал едва глоток.

После ужина мы вышли на террасу, откуда открывался вид на вечернее море, игравшее всеми оттенками красного, розового, лилового и золотого.

Аннунциата принесла вино, мы устроились в креслах, Папа Шкура закурил.

– Здесь хорошо думается, правильно думается, здесь хорошо читается. Перечитал всего Карамзина, Ключевского, Соловьева, Платонова, Данилевского – итальянский фон по контрасту помогает лучше понять нас, нашу историю… начал набрасывать книгу… хочу сосредоточиться на русской идее, но не в имперском духе… даже не знаю, как это в двух словах… в общем, книга даже не об идее, а о русском замысле, о разнице между проектом и замыслом…

– Project or meaning? Петербург или Москва?

– Петербург в Москве родился… Впервые задумался об этом, когда читал мемуары Надежды Мандельштам. Мы ведь были знакомы… Она пишет с восхищением об украинцах, о том, какой это замечательный народ – свободный, талантливый, энергичный и всё такое, но вот почему-то за всю свою историю этот народ так и не создал ни твердого государства, ни культуры в подлинном смысле этого слова. Как-то так она пишет. И продолжает: а вот русские – несвободные, бесталанные и ленивые – создали и великое государство, и великую культуру. Это даже не мысль – скорее наблюдение, но оно почему-то меня зацепило. А в самом деле, почему – русские? Я не собираюсь демонстрировать историческую проницательность и философскую глубину, скажу просто: всё потому, что у русских был замысел. Речь идет не о неуловимой русской идее, не о мистической русской миссии, а именно о замысле, хотя что это такое – я, кажется, и сам до конца не понимаю. Во всяком случае, не могу объяснить исчерпывающе. Это то, что было и есть у русских, а у многих других народов этого почему-то не было и нет. Поэтому три пацана из Спас-Клепиков с автоматами Калашникова стоят больше, чем любая грузинская или голландская армия. Впрочем, любой грузин или голландец в русской армии будет стоить всей Грузии и всей Голландии. Дело тут, может быть, в том, что где-то в глубине русского замысла еще теплится антилиберальная мысль о том, что существует нечто более значительное, чем отдельная личность и ее свобода, и эта личность достигает совершенства, лишь растворившись в том, что не только больше, но и выше ее. Это, конечно же, религиозная мысль. Горстка дикарей во главе с князьями, которые жили в таких же избушках, в каких обитали и их подданные, а потом объединились вокруг сраной лесной деревушки с бревенчатым кремлишкой на Боровицком холме, в конце концов создала гигантское государство и подчинила себе сотни языков, – и всё только потому, что у них был замысел, а у других его не было. И даже когда империя вроде как развалилась, этот тысячелетний замысел остался, он связывает миллионы людей и оказывает влияние на миллионы других людей, и из этой изложницы – от Балтики до Тихого океана – этот замысел не выветрился и не выветрится никогда. Я не думаю, что замысел был у русских чем-то вроде альбуминов крови, то есть родился русский человек, такой особенный, и вот у него в голове уже готовый замысел. Тут историки расскажут про специфические условия, которые объясняют объединение восточных славян и возвышение русских. Но условия условиями, а на них – печать замысла. В тупой, бесталанной и ленивой русской голове, видимо, эти условия оказались под влиянием Византии с ее царями и ее христианством. Византия для русских долго-долго была не Югом, а Западом. Именно с этого южного Запада к нам пришла идея власти и идея Христа. Русские встретились с Византией, когда она была уже империей деспотической, тиранической, когда император стал называться басилевсом и полностью подчинил себе Церковь. Византия дала русским идеи, потому что ничего другого она дать и не могла: слишком далеки были Москва и Константинополь. Идеи, разумеется, были чрезвычайно простыми, даже примитивными, потому что русские в иной форме и не могли бы их тогда воспринять. Эти простейшие идеи стали всеобщим достоянием, они сгустились, срослись в замысел, который овладел и князьями, и народом. Народ тут важен. Потому что если бы идеи твердой власти и христовой любви овладели только князьями, то и хрен бы тогда с ними, с князьями, это был бы только их замысел. А эти идеи стали – всеобщими. Только они и объединяли разбросанных на гигантских просторах людей, и до сих пор объединяют. Этот замысел тлел искоркой в душе какого-нибудь бедного рязанского крестьянина, горел в душе ростовского епископа, пожирал великого князя московского, – он был один на всех, у всех. Когда собралась какая-то шпана и двинулась за Урал, эта шпана и ее вождь Ермак не думали ни о каком замысле, у них не было никаких идей, кроме идеи отнять и пожрать, но вел их – замысел. Благодаря этому замыслу – и часто вопреки воле царей – территория России в семнадцатом веке ежегодно прирастала площадью, равной нынешней Голландии. К тому же времени мягкий богородичный культ уступил место образу Иисуса-воина, и его народ принял, народ, а не только монахи да цари. Иссяк и сдох наш южный Запад, пришел западный Запад – и столкнулся с нашим замыслом (который вдобавок был усилен Ордой, ее опытом, и стал частью нашего опыта, а ханский шатер стал – Кремлем). Западный Запад чаще всего приходил с войной. Другого способа знакомства в те годы и не знали, это понятно, но Запад – это война, это враг, вот что застряло навсегда в головах русских людей. С этого Запада получали мастеров, которые научили русских строить кремли и церкви, получали оружие, вино, тряпки и новые идеи, этот Запад дал множество идей, он стал мечтой, священным камнем, но генетическая настороженность –

осталась. Может, из-за долгих войн с Польшей, черт его знает. Может, из-за Самозванца, который в тайном приложении к брачному договору отдавал Марине Мнишек коренные русские земли, разрешал строить там костелы и давал свободу католицизму. Это ж было покушение на замысел, на Божий клей, скрепляющий русских по всей земле. Впрочем, нельзя сказать, что у других народов не было своих замыслов. И у грузин, и у армян, и у украинцев, и у поляков – у всех был замысел, но их замыслы всегда или чаще всего зависели от чужой воли. На Кавказе любой замысел попадал между молотом и наковальней, между Турцией, Персией и Россией. Польский замысел – между Германией, Австрией и Россией. Но ослабление и гибель Польши или Грузии – это результат еще и слабости замысла, его порочности, внутренней ущербности, если можно так выразиться. Впрочем, это еще и география, и демография, и много чего еще, но в России семнадцатого века народа было около десяти миллионов – на такую-то территорию, от Балтики до Тихого океана, этого, конечно, мало. Просто народ у нас – другой, у этого народа – а не только у его властителей – был замысел. Хрен с ней с миссией, хрен с ней с русской идеей – серому ленивому крестьянину не до того, он и слов-то таких не знал и не знает, а вот замысел у него – там, где надо, это уже в крови, и это навсегда, бей его не бей, ласкай не ласкай, плачь не плачь об антропологической катастрофе и вырождении, – замысел остается. И все эти плачи о погибели русской земли и русского народа – это чушь, кабинетная чушь. Это надо своего народа не знать и своей истории не знать совсем, чтоб такое говорить всерьез. Как и во времена Смуты, когда население России сократилось почти вдвое, отыщутся, обязательно отыщутся «последние люди», которые одержат верх над злом… – Папа Шкура помолчал. – У меня нет никакой теории насчет замысла, никакого строгого сюжета. Его и в нашей жизни – в отличие от западной – всё еще нету. Замысел есть, а сюжета пока нету. Или этот сюжет так глубоко запрятан, что до него не вдруг доберешься… а может, у нас для его описания пока языка нету… Одно ясно: Достоевский ошибался, мы не принесем в мир гармонию и не скажем никакого последнего слова, ни мы, ни евреи, но мы обязательно, во что бы то ни стало исполним свою жизнь, свой замысел – только для этого и рождаются люди, да и народы живут только для этого, и вот поэтому я и хочу написать книгу, хотя цель у меня одна, и это эгоистическая цель – не сдаваться, вернуться… бывают люди необходимые, а бывают – неизбежные, и вот я хочу себе – только себе – доказать, что я – неизбежный человек… – Он перевел дух. – Похоже, у Виссариона дела не очень…

– Финансы?

– Политика, – потускневшим голосом сказал Папа Шкура. – То, что у нас называется политикой. Он тебе что-нибудь рассказывал? А Шаша?

– Нет.

– Жаль. Пора?

Аннунциата кивнула.

– Спокойной ночи, сынок.

Две недели провел я на лигурийском побережье рядом с Папой Шкурой.

Странное это было время. Я всё время был как будто сам не свой. Я не мог вполне отдаться впечатлениям об Италии, где я был впервые, потому что ни на минуту не мог забыть о Папе Шкуре.

За завтраком он говорил о русской идее и особенностях итальянской демократии, в галерее Уффици – о византийском наследии, связывающем Италию и Россию, на берегу моря – о римской матрице мировой цивилизации и отсутствии такой матрицы внутри русской. Иногда он терял нить разговора, но не переживал – махнув рукой, начинал новый разговор. Заметив как-то мое недоумение, он от души рассмеялся: «В раю не нужен дар речи». И заговорил о Валлерстайне: «Все наши неудачи подтверждают его правоту. Он считал, что сначала следует развязать репрессии, а уж потом – двигать реформы. Мы же так и не смогли осудить КПСС, и это одна из самых моих серьезных претензий к Ельцину…»

По вечерам на террасе он пускался в воспоминания о тех временах, когда Марго после долгих мытарств удалось вернуться с сыном в Москву.

– Я уже многое понимал. Видишь ли, инфантилизм мне свойствен только в отношениях с женщинами, а так-то его из меня жизнь ой как выбила. И я был поражен, сколько у нас друзей, когда мы с матерью вернулись из ссылки в Москву. Друзей покойного отца. Некоторые достигли высот, другие уже не служили, но все всеми силами пытались нам помочь – жильем, учебой, работой. Я, член семьи врага народа, учился в хорошей школе, а потом в университете на идеологическом факультете – факультет журналистики, понятно, готовил бойцов идеологического фронта. Детям репрессированных путь туда был заказан – а мне нет. Друзья! А вскоре нам и квартиру на Смоленке вернули. А потом… потом наступили времена, когда клеймо сменилось ореолом: стало выгодно быть репрессированным или сыном репрессированных… вслух об этом, само собой, не говорили, но это подразумевалось…

– А это не преувеличение?

– Возможно. Но я говорю – о себе, о нашей семье.

По телефону я рассказывал Шаше о Папе Шкуре, Аннунциате и прочей Италии.

– Не понимаю, на какие шиши он купил этот дом. Дидим дал?

– Нет, – сказала Шаша. – Ты не хуже меня знаешь, что в России деньги можно заработать, а можно и заслужить. Но об этой стороне его жизни я ничего не знаю.

– Еще бы понять, зачем я здесь…

– Похоже, он не хочет умирать без свидетелей. Но чем вы там занимаетесь, пока живы?

– Поиском неуловимых сущностей…

Однажды после ужина я увидел из коридора, как в гостиной Аннунциата делает укол Папе Шкуре. На ней было платье с глубоким вырезом, а лифчиков она не носила. Когда она извлекала иглу из вены, груди ее выехали из декольте, Папа Шкура схватил губами сосок, она отняла, и он вдруг заплакал…

И я заплакал, но тотчас ушел, спрятался.

Через два дня я улетел в Москву.

Бессмертный торф

2000-е

Спустя месяц после моего возвращения из Италии Дидим созвал в Правой Жизни «совет наших». Раньше в него входили Шаша, Конрад Арто, Минц-Минковский и факультативно – Папа Шкура, на этот раз был зван и я.

На столе в гостиной стояли две вазы с орехами, батарея бутылок и пепельницы.

Дидим поймал мой взгляд, усмехнулся.

– Ну да, опять бросаю курить.

Шаша была в строгом брючном костюме и чем-то неуловимо напоминала Госпожу из фильмов садо-мазо, хоть и без хлыста.

Я уже знал, что Дидим заключил договор с Максом Шехтелем, предусматривающий юридическое сопровождение сделки по продаже медиахолдинга «Дидим-Пресс».