Дар речи
Шрифт:
– Значит, ваши родители…
– И мой первый муж. Он был очень талантливым художником, скульптором, но когда выпивал, становился невоздержан на язык – Марго этим и воспользовалась…
– Какая-то, простите, совсем не русская история. Месть – это англосаксонская забава. Вообще европейская. А у нас это как-то… то есть я вас, конечно, понимаю, но… А правда, что вы были любовницей сначала старшего, а потом младшего Шкуратова?
– Правда, – она заулыбалась. – Это было упоительное приключение, доставившее мне бездну удовольствия. Оба были хороши, особенно старший…
– И что теперь? Что вы будете делать?
– Соберусь с силами, поднимусь к себе, позвоню в полицию – я же законопослушная
– Но Марго умерла давным-давно, в прошлом столетии…
– Ее смерть должна быть завершена, Илья. Смерть – это не просто мгновение, это процесс, это другие люди, это память – длинный-длинный хвост памяти. И я хочу, чтобы люди узнали ее лучше и запомнили такой – мерзкой, подлой гадиной, которой брезговал даже родной сын…
– Я этого не замечал.
– Он сам мне это однажды сказал… когда мы лежали после соития, он сказал, что не любит свою мать. Она напоминала ему чудовище с длинным-длинным хвостом, и этот хвост и был самым отвратительным ее атрибутом. Тайная тварь, живущая на дне заброшенного колодца и ждущая своего часа, чтобы наброситься и укусить, укусить…
Старуха поникла.
– Могу я вам чем-нибудь помочь, Джульетта?
Она покачала головой.
До сих пор не знаю, почему я так поступил, – но я подошел к ней и поцеловал в лоб, а потом ушел, не оборачиваясь.
Увидев свет в окне кухни, я обрадовался.
После разговора с Джульеттой меня пробирал озноб, хотелось либо забиться в какую-нибудь щель, чтобы никого не видеть и не слышать, либо напиться и что-нибудь сломать, разбить, растоптать к чертям собачьим.
Я понимал чувства этой несчастной старухи, родителей и мужа которой Марго уничтожила своими доносами, – но столько лет жить со Шкуратовыми рядом, почти каждый день встречая старуху, играть роль ее подруги, с удовольствием трахаться с ее сыном и внуком, и при этом копить, копить в душе страшное это вещество для мести, и не сломаться, не взорваться, ничем себя не выдать, – на что же ушла ее жизнь!.. А ведь это была долгая жизнь – с радостями, горестями, рассветами и закатами, приключениями, мужчинами, со всеми теми мелочами, которые, в общем, и составляют плоть этой жизни, и всё это – и радости, и рассветы, и приключения – всё было отравлено страшным ядом, который просто каким-то чудом не убил ее саму и даже, похоже, прибавлял ей сил, чтобы иссякнуть на суде, когда она в своей речи обличит зло и откажется от прощения, даже если бы оно было ей даровано…
Правда, был в этой истории пунктик, который мог свести на нет все ее усилия, все ее жертвы: судить-то ее будут прежде всего за убийство любовника, а уж потом, возможно, за кражу мертвого тела.
Я не хотел рассказывать Шаше о разговоре с Джульеттой, о полуобгоревшей старухе Марго, которая восседает там, на веранде, близ безобразной герцогини, рядом с дамами и кавалерами далеких времен… Не хотел, потому что тогда разговор неизбежно привел бы к causa causalis [49] – к отношениям Шкуратовых и Шаро, к украденным письмам, etc.
49
Причина причин. (лат.)
Можно было бы рассказать только о Джульетте и ее мести – но у Шаши был богатый опыт находить начала там, где другие прятали концы.
В кухне Шаша была не одна – за столом напротив нее сидела Грушенька, которая была взволнована и не
Грушенька при моем появлении замолчала, но Шаша сказала:
– От Ильи Борисовича у меня нет секретов, ты же знаешь. – Повернулась ко мне. – Грушенька хочет, чтобы мы отдали ей Бобиньку.
– Но он ведь, по сути, и так ваш, – сказал я, пристраиваясь за столом ближе к Шаше. – Вы двадцать четыре часа рядом с ним, заботитесь о нем, холите и лелеете. Или я чего-то не понимаю? Отдать в собственность? Но мы далековато ушли от тех времен, когда такое было законно…
– Не морочь ей голову, – без тени раздражения сказала Шаша. – Грушенька хотела бы забрать Роберта, увезти его к себе – у нее однушка в Бибирево – и жить с ним душа в душу, как муж и жена. Я правильно говорю?
Грушенька кивнула.
– Значит, речь идет о смене опекуна, – сказал я. – Значит, Александра Петровна должна отказаться от прав и обязанностей опекуна и передать их тебе?
– Вам же он всё равно чужой, – тихо проговорила Грушенька. – А мне он как родной.
– Помнишь, – сказала Шаша, – как-то я показывала смету расходов? Во что нам обходится содержание больного?
Грушенька кивнула.
– Ну, вы мне можете переводить средства на карточку, – сказала она. – А если не верите, как я их трачу, – приезжайте ко мне, своими глазами убедиться, что всё в порядке…
– Это немаленькие деньги, Грушенька, – сказала Шаша.
– Он же вам всё равно не нужен…
– Был бы не нужен – не стали бы и тратиться.
– Грушенька, – сказал я, – а с чего ты взяла, что он нам не нужен?
– Ну… – Она явно не хотела отвечать на вопрос. – Ну, он сам так думает…
– У него поражены голосовые связки, – сказала Шаша, – говорить ему трудно, а то, что он говорит, почти невозможно разобрать. И он рассказал тебе, что он думает?
– Говорю же, он мне как родной. Я ж за девять лет привыкла к его голосу, разбираю даже его мысли…
– Ага, – сказала Шаша. – Мысли.
– А что? Муж и жена понимают друг дружку с одного взгляда! И родители – детей… – Она встрепенулась. – Вас-то он любит, а вот Каната – нет. Говорит, Канат сделал его таким, каким он стал…
Мы переглянулись: похоже, Бобинька считает Конрада виноватым во всех своих бедах.
– Канат… – Шаша вздохнула. – А нас, значит, любит…
– Он всех любит, – сказала Грушенька, – а мне он как отец, муж, брат и сын… а я ему жена, мать и сестра… Он же добрый, доверчивый, вот через свою доверчивость и доброту и пострадал. Как Иисус Христос. А меня он, можно честно сказать, вообще от смерти спас. Я же какая была? Я была не просто шалава, а настоящая бэ. Вы не смотрите, что я такая сейчас, тогда я была как животное, настоящая зверюга – каждый день только и думала, где б мне мужика подхватить, и подхватывала, и радовалась каждой случке, как свинья немытая… и это было для меня важнее денег… мужик мог и не платить – лишь бы сделал дело… блудница безумная, вот кто я была… а он меня спас… – Грушенька приложила к глазам бумажную салфетку. – Он светится – и этим светом меня освещает, в душу проникает. Каждый день спрашивает, как я там, не соскучилась ли по блядству, а я говорю: «Нет»… Каждый день я его благодарю, ласкаю, а он меня ласкает. Мы с ним – одно тело, одна душа. Мы никому не причиняем зла. Он обижается – я прошу прощения. Он обижает – я снова прошу прощения. Никогда прежде не думала, что просить прощения, когда не виноват, так приятно. Аж душа светится. Он хочет меня наказать, но не может, и тогда я сама себя наказываю. Сниму с себя всё и бью себя плеткой, бью – как же хорошо, аж мороз по коже! До крови! А он меня жалеет, я ему подставлю спину в крови – и он мою спину лижет, лижет, пока кровь не остановится…