Дары инопланетных Богов
Шрифт:
— Если не отвечает, где же любовь? Это же самоуслаждение самого нижайшего свойства при посредстве её безучастного тела. И это вас не унижает?
— Унижает, и ещё как!
— Вы что же не умеете дать женщине её законной и заслуженной радости?
— Женщине могу. Но она разве женщина? Если хотите проверить, давайте сюда вашу рукодельницу, я как-то чувствую, что она здесь, а вовсе не далеко отсюда. И я вам докажу, что я могу. Но, вы же не дадите. И правильно, между прочим. А то бы я вас и не понял. Вот Азира вполне была, что и надо. Но ведь шлялась сука течная и не была верной. А в чём же и вина её? Я-то был счастлив с ней как кобель, впервые вкусивший от полового смрада. Она оказалась способной отключать мою тоску и брезгливость по отношению к местечковым утешениям убогих троллей, и тем самым подключала меня
— Люблю, — ответил доктор невозмутимо. Да и слушал ли его? — Вы, по моему убеждению, не стоите любви, но вас любят. Это гримаса нашего вывихнутого бытия.
— Кто меня тут любит? Кто? Гелия, что ли? Мой инструмент, как вы выразились, для самоуслаждения. Я бы обозначил наши отношения грубым, но и более сущностным определением, — я её трахаю время от времени, когда она не слишком брыкается. Обычно она делается покладистой, когда ей деньги нужны. А то она больно брыкается. Может и по носу или по челюсти завезти так, что о самоуслаждении надолго забудешь. Я ведь тоже ответно могу вдарить. А мне не драк, а ласк хочется иногда, как и всякому здоровому животному.
— Азира любила вас.
— «Особая дева»? Да она только и делала, что оскверняла меня, когда я в неё проникал, забыв свой гордый разум за порогом своей хрустальной мансарды. А я в отместку осквернял её тем, что учил древней матерной архаике. Но эта слабоумная принимала сквернословие за слова любви. Она же не чувствовала меня совсем, не умела понимать тональность слов, их звучание. К тому же требовала оплаты за поставляемые услуги. А вы говорите, любила. У вас такое понимание любви?
— Она же должна была выживать. Вы же не бедный человек. Если сами не понимали, что ей надо есть и надевать что-то на себя, она и просила. Или она ходила работать на фабрику? На поле?
— Да на это я ей давал и сверху присыпал. Она же на другое просила. На неизвестную мне бездонную яму, куда она всё зарывала, что ли? Нищая была, голодная приходила, в платьях своих подруг, а деньги тащила куда-то. А вы своей жене платите за услуги?
— Я даю ей себя, свою заботу, всё, что я приобрел за свою долгую жизнь. Жаль вас.
— Рудольф, — вдруг подала голос Гелия, пока не проронившая ни слова, — тебя любили и любят…
— Ты что ли любишь? Каждый раз суя мне в нос прейскурант дорогих услуг?
— Тебя любила Нэя! И что ты дал ей за это? — выпалила оскорблённая Гелия.
— Не произноси её имя! А то выброшу тебя отсюда в окно, чтобы расшиблась как Азира. Тут как раз и доктор рядом. Поможет, в случае чего.
Доктор встал, заслонив окно, словно боялся, что Рудольф исполнит свою угрозу. Задёрнул голубую штору совсем. Стало сумрачно и будто прохладнее в комнате, накалённой его раздражением, и Рудольф замолчал, остыл. Стало стыдно своей необъяснимой поведенческой распущенности только что. Чем старый знахарь настолько сильно спровоцировал его эмоциональный выброс? И возникло ощущение, что старик сделал это как-то умышленно, пробив защиту в нём и заглянув в его нутро, вызвав там яростное и неконтролируемое клокотание, ворочая своим незримым щупом.
— У вас, — сказал он Тон-Ату, — нездоровая атмосфера. Всё же, психушка. Это действует на всякого, кто сам не псих. Я себя не узнаю. Такое чувство, что меня самого привели к психиатру ради установления диагноза.
— Так вы реальный псих. С учётом же того, что на человека толпы мало похожи, то вполне сойдёте за аристократа. Среди них каждый третий сумасшедший, — нагло заявил странный эскулап, и сам мало похожий на обычного трольца.
— Мы уходим, — сказал на это Рудольф, продолжая чего-то ожидать.
Гелия нахохлилась, губы её дрожали от подавляемого плача, но она никогда не плакала. Видимо, не столько его привычная грубость обидела её, сколько она подавляла жалость к несчастной Азире, которую она и толкнула в капкан судьбы.
— Я тоже не хочу тебя терять, никогда не хотела. Да мне и не к кому уходить от тебя. — Она обняла его, и он, с вдруг нахлынувшей нежностью, принялся целовать её на глазах Тон-Ата. Тот стоял против света, закрыв окно спиною, лица видно не было.
— Поедем сразу ко мне? — На миг, но миг реально безумный, забывшись, где находится, спросил он у Гелии, продолжая её прижимать всё теснее. — Я зверски скучаю…
— Я тоже. Уже давно… — прошептала она ему столь многообещающе, как давно уж и не было. Не иначе вид Азиры так на неё подействовал, что встряска и стала причиной ответной нежности. А в целом их поведение было неадекватным как самой обстановке, так и предыдущим разговорам.
— Я рад за ваше полное взаимопонимание, — сухо сказал Тон-Ат. Гелия опомнилась первая. Она даже порозовела, что случалось с нею редко, — Он безмерно мне дорог. От того я и прощаю его всегда, — ответила она, — Простите, что мы несколько забылись. Но у нас так всегда. Мы ссоримся, а потом миримся.
Рудольфу не понравилось, что она оправдывается перед старым чёртом из пахучей табакерки — его чёртовой лечебницы, насыщенной лекарственно-травяным духом. Одежда старика продолжала завораживать своими райскими полуптицами — полудевами, или это были и не девицы, а как Гелия — обманки для глаз, скрывающие радужным оперением нечто, не совместимое с человеком и его чувствами. Как сам халат — туника скрывал в себе сухое и лишённое желаний тело старца. Сколько было ему лет? Понять и перевести на земные меры, было трудно. На Паралее люди редко доживали до глубокой старости. А то, что старик глубокий старец, как-то и не вызывало сомнения. И не потому, что был он ветхим, совсем даже наоборот, а потому, что от него веяло неким иным временем. Непохожим на прочих здешних жителей было и выражение лица его, и речь его, и наполнение всего его загадочного существа, вырывающееся неконтролируемыми всполохами из его пронзительных ничуть не старых глаз. И воображение Рудольфа невольно рисовало ему руки искусной жены доктора, нежные и юные пальчики, воплощающие мечту в чудесной вышивке, — пальчики Нэи. Даже захотелось их коснуться, так они были реальны.
— Доктор, пусть ваша жена вышьет для меня такой же халат для домашнего отдыха, я заплачу ей столько, сколько она скажет.
— Она не берёт заказов. Зачем ей? Её вдохновение не подчиняется законам коммерции.
— Вы знаете, живя здесь, я научился выражаться каким-то эпическим языком. Как могут люди, носители такого языка, быть столь неустроенными?
— Живя здесь? Вы открыто говорите мне о том, что жили где-то и ещё? А где ещё здесь можно жить? В Архипелаге? Но я знаю, что вы не из-за океана. Я же не тайна для вас? И вы для меня. Я вижу, что вы поняли это. Так и проще. А язык, да. Он достался им от более высоких его носителей. Они и сами не понимают его глубин и того смысла, какой зашифрован не только в его словах, но часто и в слогах, и в единичных звуках и буквах. Они сироты на этой планете. Но, как ни странно, язык и держит их на плаву, его тайные смыслы продолжают питать их, хранить для будущего возрождения. Ведь и на вашей загадочной Родине в прежние времена, живя в жуткой бедности, неустроенности, войнах, люди писали и сочиняли шедевры. А потом, обретя и построив свой «Рай», разучились делать это. И любить разучились. Не вообще, не в физическом плане, а как делали в старину. Как умеют это здесь. Не все, понятно, но лучшие из них. Многие склонны к убеждению, что вначале возникла мысль, которая и породила слово. Но слово было изначально, а мысль родилась из слова, как и то, что мы называем образом. Мысль это не ощущение и не чувство, она имеет словесную природу. Ребёнок рождается без всяких мыслей, и только словесное наполнение окружающего мира создаёт из него человека мыслящего.