Дары рождества. Рассказы и истории священников
Шрифт:
Отец Трифон любил такое состояние природы и всегда чувствовал себя в это время счастливо, особенно накануне больших праздников, когда душа умирялась в тихом предвкушении службы. Он шел по улице, здороваясь со встречным людом, переговариваясь с ребятишками и поименно отвечая на поклоны и приветствия.
– Здравствуй, Марья! Что? Будет, а как же! Непременно будет всенощная, приходи…
Встреченная старушка, румяная и сморщенная, как лежалое яблоко, и закутанная в пуховый платок, заснеженный по краю, осклабилась:
– А в избу-то не заберутся, пока в церкву пойду?
– Марья Петровна, уж кто бы опасался… Что у тебя
– Ох, и то правда, батюшка родимый…
Они посмеялись и разошлись, каждый в свою сторону. Щеки и нос пощипывал мороз, у мужиков, попадавшихся навстречу, белый иней запушился на воротниках и козырьках шапок. Заметив нестарого, плотного мужчину, выходящего из переулка, отец Трифон окликнул его:
– Сергей!
– Ой, Трифон Иванович, напугал! – Сергей, попыхивая папиросой, подошел к отцу Трифону и протянул широкую крепкую ладонь. Они обменялись рукопожатиями.
– Ты уже никак разговелся? – Отец Трифон потянул носом воздух.
– Да есть маленько, до первой звезды… Дрова возили…
– Вот и я насчет дров… – Батюшка прихватил Сергея за пуговицу на бушлате. – Уж подвези ты мне, миленький, кубов пяток – боюсь, припасенных не хватит.
– Сделаем, Тимофей Иванович, о чем речь!
– Ну и слава Богу…
Они снова пожали друг другу руки, и отец Трифон пошел дальше.
По пути он завернул к магазинчику, именуемому аборигенами «сельпо», – деревянному домишке с крыльцом, с хворостяным веником на пороге и лохматой псиной, грызущей кость в сенях. Оглядев наскоро полупустые полки, попросил продавщицу выбрать ему с лотка копченую скумбрию, да покрупнее.
С пахучим свертком под мышкой и с чемоданчиком в руке, он дошагал до окраины села, направляясь к потемневшей и покосившейся от времени избушке, какую всякий раз рисуют в иллюстрациях к сказке о рыбаке и рыбке на первой и последней страницах.
– Ну, бабка, жива ли ты еще? – пробормотал отец Трифон, преодолевая высокие сугробы.
Рядом с домом, на чистом снегу, нарушенном только пунктирным росчерком какого-то юркого зверька – может быть, кошки, а может, и зайца, – не было заметно ни одного человеческого следа. Запрокинув голову и прижав ладонь ко лбу, защищая глаза от слепящего солнца, отец Трифон посмотрел на крышу, разглядывая закопченную трубу в поисках дымка, но труба лишь холодно торчала низким пустым обрубком.
Подергав дверь и убедившись, что она заперта изнутри, отец Трифон подобрал полы подрясника и направился по снежной целине к окошкам. Постучал в плотно затянутое льдом стекло с разводами инея и, не дождавшись ответа, постучал снова. «Вот ведь глухая тетеря…» – подумал с досадой. Он забарабанил кулаком в раму и вскоре с облегчением услышал скрип засова.
– Бабка, заснула ты, что ли? – закричал он в образовавшуюся щель. Оттуда показался бледный старушечий нос и слезящийся от старости глаз.
– Кто ета?
– Да кому бы еще быть? Это я, отец Трифон!
– Ой, ба-атюшка… Я ведь не вижу ничего…
Отец Трифон пошел вслед за старушкой в темные сени, впотьмах натыкаясь на пустые ведра и ящики с ветошью. Татьяна на ощупь отыскала дверную ручку и открыла дверь в комнату. Входя, отец Трифон почти не почувствовал разницы температур. В избе плотно застоялся затхлый, но при этом студеный воздух.
Печка разделяла жилое помещение на кухню и комнату. Свет от слепых окошек с прогнившими подоконниками едва освещал плитку с черным
– Как ты живешь в такой стуже, Татьяна? Топила сегодня?
– Да нет, батюшка… Не собралась еще…
– А ела чего-нибудь?
– Ну, полно, батюшка, как можно? Я же причащаться собралась, все тебя дожидалась!
Отец Трифон, отдышавшись и вытирая усы и бороду платком, рассматривал стоявшую перед ним старуху. Та потирала у груди маленькие, давно не мытые руки с множеством морщинок, черных из-за намертво въевшейся сажи. Татьяна была укутана в несколько одежд, одна поверх другой, и перевязана крест-накрест пуховым платком.
– Вот тебе, бабка, гостинчик, разговеешься на праздник! – Отец Трифон положил на стол сверток с рыбой.
Татьяна, всплеснув руками, закудахтала, захлюпала носом и прослезилась. Она потянулась схватить руку отца Трифона, чтобы поцеловать ее, но тот лишь отмахнулся в сердцах:
– Господи помилуй, до чего народ обездоленный: чуть что – в слезы! – Поставив баульчик на стол у лампадки, он обратился к Татьяне: – Ты посиди пока, подожди, я недолго…
Он вышел в сени, ворчливо переступая через многочисленные препятствия, по-стариковски кряхтя, открыл дверь на улицу, разыскал под грудой всякого хлама черенок лопаты и, высвободив его, пошел на двор. Там он, не размашисто, но споро, раскидал небольшую тропку от дома к дровяному сараю, отбил подмерзшую дверь и принес одну за другой несколько охапок дров.
– Вот я уйду, чтобы потопила! Нечего дрова экономить, слышишь, бабка?
Батюшка грузно сел на диван отдышаться, а затем, открыв свой чемоданчик, стал надевать облачение прямо поверх пальто: потертую, некогда белую с серебряным шитьем, старинной выделки епитрахиль и поручи. Прочитав правило перед исповедью, он снова уселся на диванчик и спросил у бабки:
– Ну, в чем каешься, моя хорошая?
– Ох и не знаю, отец Трифон, батюшка, как меня Господь терпит по моим грехам?
Нет греха, которого бы не сотворила и делом, и словом, и помышлением… И пьянствовала, и плясала, и песни пела, и жила не венчанная, посты в молодости не соблюдала, в церкву не ходила, чужое брала в колхозе, обсуждала, завидовала… Только что абортов не делала, этого не было, спаси Бог… Грешная я, во всем грешная, и куда только попаду по моим грехам, и где только окажусь?
Татьяна перечисляла обычные старушечьи грехи и причитала, а отец Трифон слушал ее, прикрыв глаза и не перебивая до ему одному ведомой меры, а когда посчитал достаточным, то набросил на ее голову конец епитрахили и принялся читать по памяти: «Господь и Бог наш, Иисус Христос…»
После Причастия отец Трифон собрал свои вещи, повесил на шею мешочек со Святыми Дарами и, обняв Татьяну, поцеловал ее в щеку.
– Ну, с Причастием тебя, свет мой Татьяна Фёдоровна, с наступающим Христовым Рождеством! Бог даст, после Крещения опять навещу тебя.