Даша Севастопольская
Шрифт:
Слышно было, что неприятель высадился в 28 верстах от Севастополя, что там ожидается страшное, решительное сражение. Туда, на реку Альму, и потянулись войска Крымской армии.
В Сухой Балке находился еврейский шинок. Хозяин-еврей Мовша не только торговал водкой, но и брал под заклад вещи. К этому-то самому еврею в глухую, темную ночь прибежала Даша с огромным узлом в руках.
— Слушай, Мовша, купи у меня все мое обзаведение, — тревожно сказала она.
— Что же! У такой хорошей девицы купить можно.
— Тут подушки, постель, мое платьишко… Там в доме, возьмешь стол, стулья, сундук,
— Знаю, знаю. За все и вместе с домом можно дать рублей десять…
— Есть ли у тебя совесть, Мовша?! — воскликнула Даша.
— Как же, есть, — отвечал еврей.
— Дом я свой не продам… Бери все за тридцать рублей… Только дай мне в придачу еще матросскую одежду, да какую ни на есть белую полотняную тряпку.
Долго торговались они, и, наконец, за 19 рублей 35 копеек Даша продала все свое имущество, а от еврея получила в придачу рваную простыню и старый матросский костюм, оставленный у него в заклад каким-то бедным матросиком.
— Что же, Дашка, ты бежать хочешь с Сухой Балки? — спрашивал Мовша, отсчитывая дрожащими руками деньги.
Девушка ничего не ответила, только закрыла лицо руками и залилась горькими слезами.
— Конечно, страшно: время такое! Ой-ой! Ни за что убьют, как собаку! — говорил сочувственно еврей.
После того он всем рассказывал, как перепугалась Дашка неприятеля, как она убежала с Сухой Балки и как она ревела от страха.
Все ему верили.
II
Была темная ночь, лил дождь, дул холодный ветер. Трудно было что-нибудь различить в темноте.
По дороге от Севастополя к реке Альме слышалось какое-то глухое, сдержанное движение: шлепанье множества ног по лужам, поскрипывание колес, фырканье лошадей, бряцанье и сдержанный шепот. Лишь изредка выделялись один-два голоса и скоро умолкали…
— Кажется, не туда идем?..
— Нужно правее… Вон на тот огонек…
— Правое плечо вперед!
Огромная масса сворачивала с пути. Перед глазами стояла точно черная стена. Только мелькавший временами вдали огонь вызывал тихие разговоры.
Забрезживший на востоке рассвет озарил двигавшееся войско. Озябшие, измученные солдаты шли сосредоточенно, сознавая, что им предстоит что-то важное.
К утру дождь перестал. Сильный ветер нагонял с моря туман и становился все сильнее и порывистее. Небо временами прояснялось. Быстрое движение облаков с розовым оттенком казалось необычным и весьма странным.
На эти облака задумчиво смотрел один матросик. Отстав далеко от войска, он медленно двигался за обозом и фурами. Его безусое, почти детское лицо было серьезно и печально. Он ехал на изможденном татарском коняке, за спиной у него была туго набитая котомка. В то тяжелое время народного бедствия такой воин никого не удивлял. На защиту родного города поднялись все, кто мог, и старые и малые.
Когда небо прояснилось, молоденький матросик не спускал глаз с розоватых облаков, по временами он качал головой, и губы его что-то шептали.
Обозные солдаты то и дело оборачивались, посматривали на отставшего матросика и перешептывались между собой.
— Чудной, братцы, какой-то мальчонка… Право!..
— Ишь, на небо глазеет…
— Должно быть, юнга какой… Поди, за батькой
— Ах, братцы, ныне такое время, что и ребяты все за родину пошли… Гляди-кось, что они под Севастополем делают! Молодцы!
— Эй, ты, морская кавалерия, чего отстаешь?.. Повод-то держи!.. Не то коняка тебя разнесет, — крикнул кто-то матросику.
Послышался смех.
Тот как будто очнулся, взмахнул поводом, подогнал лошадь, но ничего не ответил. Всю дорогу он был угрюм, ни с кем не разговаривал и на шутки не отвечал.
Да и бравые солдаты могли шутить недолго. Прошло не более суток, как они увидели огромное неприятельское войско. Союзный флот стоял у берега, а вражеские гости, высадившись, ждали хозяев, чтобы встретить их бомбами, ядрами и штыками.
8-го сентября 1854 года на берегу Альмы произошло страшное сражение.
В то самое время, когда ядра, взвиваясь, свистали в воздухе, падали, прыгали и взрывали землю, когда, то и дело, раздавались залпы выстрелов, когда воздух напитывался смрадом от пороха, пыли и гари, когда все больше и больше стали раздаваться людские отчаянные крики и стоны, — в то время недалеко от поля битвы, где природный вал окружил небольшую лощинку, защищенную с другой стороны от палящего южного солнца группой деревьев, молодой матросик проезжал взад и вперед на своем коняке. Он был бледен, как полотно, и очень встревожен; быстро оглядываясь во все стороны, он как будто чего-то искал. Когда свист и грохот взлетавших и разрывавшихся бомб и залпы выстрелов становились уже чересчур оглушительны, — он хватался за грудь и, повернув коня, собирался бежать… Затем снова возвращался. Видно было, что в этом ребенке происходила борьба между страхом и чем-то другим, заставлявшим его возвращаться в лощину… Это другое — могучее, наконец, победило. Матросик соскочил с коня, дрожащими руками стал привязывать его к дереву, а сам все озирался по сторонам и вздрагивал… Сраженье затихло… И в то же мгновение на лощинку стали приносить раненых. У одного была разбита голова, кто без руки, кто без ноги, кто ранен в грудь, кто в живот… Стоны, вопли, крики, и страдания, страдания без конца…
Матросик, при виде льющейся крови, при виде этих мук, закрыл глаза и если бы не ухватился за дерево, то, наверно, так бы и упал…
Прошла всего минута… он очнулся, пришел в себя… Решимостью загорелись его глаза, юное лицо озарилось какою-то вдохновенною твердостью… Порывисто бросился он к своей котомке, достал оттуда ножницы, корпию, тряпки… Сдернул с головы шапку, он подал ее близ сидевшему солдату, очевидно, легко раненому, и сказал:
— Поищи и принеси воды.
Солдат взглянул на него с изумлением, но ни слова не ответил и, прихрамывая, ушел за водой.
Звук чистого, нежного голоса, которым заговорил матросик, поразил многих. А он, как умел, принялся перевязывать и обмывать раны, утешать, помогать несчастным. Двое раненых узнали «морскую кавалерию» и с изумлением смотрели на него. А кругом происходило что-то ужасное…
— Ой, тяжко, тяжко! — стонет один раненый.
— Пить… пить… — мается другой.
— Спасибо, матросик… Вот и полегче, — говорит третий.
— Нет сил… Прикончите меня, братцы… Невмоготу… человеческую… — молит иной несчастный и тут же умолкает навеки.