Дату смерти изменить нельзя
Шрифт:
– Нет-нет, – возразил Председатель, посмеиваясь, – одних только денег в данном случае мало. Вот, взгляни. – Отпустив чужую руку, свою он запустил в карман и снова извлек наружу с причудливым кинжалом на ладони. – Известно ли тебе, что такое «толь»?
Да откуда русскому знать это, сердито подумала изнывающая в своем костюме Пом. Председатель имел в виду обычай праздновать первую годовщину ребенка. Маленький виновник торжества, одетый в яркий шелковый халат, восседает рядом с родителями, а перед ним устанавливается столик, на котором разложены разнообразные вещи, имеющие символическое значение. Чаще всего в ассортименте присутствуют клубок ниток, книга, кисточка для
Вкратце объяснив это русскому, Председатель неожиданно повернулся к Пом:
– Что выбрала ты?
– У меня не было праздника толь, – смутилась девушка.
– Я так и думал. Но если бы тебе предложили выбирать, то это были бы не ножницы и даже не чашка для риса. Тебе никогда не стать хорошей хозяйкой.
– Извините, господин, – потупилась Пом.
– За что? – высокомерно вскинул подбородок Председатель. – Какое мне дело до того, станешь ли ты хорошей хозяйкой или нет? Я не собираюсь на тебе жениться, маленькая шлюха. И говори в присутствии нашего гостя по-русски. Родители не привили тебе даже самых элементарных навыков вежливого поведения. Безобразие!
– Извините, – спохватилась Пом, сопровождая свои слова неловким поклонам. – Мне нужно в уборную. Очень.
Корейцы, выбирающиеся на палубу, восприняли ее признание как должное, поскольку естественные потребности человека обсуждались в их среде с полной непринужденностью. Что касается Марка Андреевича, то он до сих пор не привык к этой странной манере.
– Вот что, Константин, – произнес он, хмурясь, – по правде говоря, я сыт по горло и вашим обществом, и вашими обычаями. Они у меня уже в печенках сидят.
– Сыт по горло, понимаю, – грустно кивнул Председатель. – Но хотя я и мои товарищи сидим у тебя в печенках, позволь мне закончить.
– Слушаю, – раздраженно сказал Марк Андреевич. – Хотя я со своей стороны предложил бы включить лебедку и поднять груз на борт. Мы, русские, говорим: сделал дело, гуляй смело.
– Мы, корейцы, рассуждаем иначе. Мы считаем, что никакие важные дела не оправдывают неуважения, проявленного гостем по отношению к хозяину.
– Моя главная хозяйка – жена, и она ждет, когда же я вернусь домой, – отшутился Марк Андреевич. – С деньгами.
Председатель вскинул левую руку, прерывая недовольный ропот, прокатившийся по рядам соотечественников.
– Тише, товарищи. Я еще не все сказал. – Он улыбнулся русскому инструктору, продолжая протягивать ему кинжал с костяной рукояткой. – Этот предмет я взял в руки, когда мне исполнился год. Мне предрекли путь знаменитого воина, тем более что я умудрился порезать обнявшего меня отца. – Председатель самодовольно осклабился. – Как ты думаешь, что символизирует кровь, пролитая во время церемонии толь?
Прежде чем ответить, Марк Андреевич был вынужден сделать серию судорожных глотательных движений.
– Воинственность? – предположил он, не спуская глаз с клинка в руке корейца.
– Правильно. Но не только воинственность. – Выдержав паузу, Председатель обхватил рукоятку всеми пальцами и сказал: – Патриотизм тоже. А что подразумевает патриотизм?
– Любовь к родине, – глухо ответил Марк Андреевич.
– Да. Любовь к родине. Согласен. А еще, – не договорив, Председатель рванул инструктора на себя, вонзая ему кинжал в горло, – а еще ненависть к чужеземцам.
Марк Андреевич издал булькающий звук, в котором угадывалось скорее изумление, чем боль или страх. Его голова запрокинулась назад, и прямо в душу ему заглянуло сияющее солнце с лицом Председателя.
– Ненавижу тебя, – донеслось до слуха умирающего, – всех вас ненавижу.
Кинжал воткнулся глубже и, проникнув в мозг, повернулся там, подобно ключу в замочной скважине. В голове Марка Андреевича сверкнула чудовищная вспышка, после которой мир для него померк. Клинок, пронзивший печень, на доли секунды вернул умирающему способность видеть, но изображение было тусклым, черно-белым и почему-то негативным.
Чернолицый, чернозубый Председатель с белыми зрачками и вздыбленной белоснежной шевелюрой улыбался. Затем его физиономия стремительно уменьшилась до размеров крохотной искорки, а когда исчезла и она, то не осталось уже ничего. Словно телевизор выключили. Насовсем.
Глава 7
Москва – Владивосток: с запада на восток
Рейс Аэрофлота № 726 «Москва – Владивосток» задерживался по техническим причинам. Объявление об этом всколыхнуло лишь малую толику народа, находившегося в здании аэровокзала «Шереметьево-1».
Среди незадачливых пассажиров, вынужденных коротать время в аэропорту, находился и капитан Бондарь.
Собираясь в командировку, он взял с собой минимум необходимого, уместившегося в неизменную спортивную сумку. Одетый в слегка потертые джинсы, черный свитер и короткую кожанку, он привлекал внимание только тех женщин, которые понимали, что в мужчине наибольшую ценность представляет сам мужчина как таковой, а не то, что понапридумывали для него модельеры и производители одежды. Одна из них, дама забальзаковского возраста, раздраженно попросила супруга не сутулиться. Другая, уже поспевшая, хотя не вполне зрелая, старалась постоянно крутиться в поле зрения Бондаря, поворачиваясь к нему левым – наиболее выигрышным для себя – профилем.
Увы, предмет их интереса проявлял полное равнодушие к женскому полу. Капитан Бондарь тяжело переживал свое одиночество, но делить его с кем-либо не собирался. Глядя на женщин, он невольно сравнивал их с покойной Тамарой Галишвили, и сравнение это было не в пользу живых.
Быстроглазая, стройная, черноволосая, полная грациозного достоинства и тщательно скрываемой чувственности, Тамара принадлежала к тому типу женщин, которые не вызывают пресыщения. Бондарю ее всегда чуточку не хватало – и в разлуке, и при самой тесной близости, которая только возможна между мужчиной и женщиной. Она была вулканом, то дремлющим, то внезапно просыпающимся, и всякий раз, когда кипящая лава страстей выплескивалась наружу, это вызывало потрясение, поскольку в остальное время поведение Тамары отличалось горделивой сдержанностью. Прежде Бондарю никогда не приходилось иметь дело с женщиной, которая бы отворачивалась от него первой. Тамара же спешила уткнуться лицом в подушку, стыдясь бурного проявления эмоций, во время которого она совершенно не контролировала себя. Стоило положить ладонь на ее разгоряченное тело, как она чуть ли не плача просила оставить ее в покое, причитая: «Не надо, ты же видишь, я умираю, я всякий раз умираю, я теряю голову и схожу с ума». Если Бондарь не убирал руку, то минуту спустя Тамара вновь забывала обо всем и была готова начать все сначала. Чаще всего именно так и происходило. Что не мешало обоим просыпаться полными сил и бодрости, словно их близость являлась чем-то вроде подключения к неиссякаемому источнику энергии.