Давай попробуем вместе
Шрифт:
– Мне пришла повестка. Я уже попросился туда. Родители пока не знают. Я буду мстить за брата…
Я пытаюсь сказать, что не стоит этого делать. Но он не видит меня и не слышит. Он уже наполовину там, и я понимаю, что лее уговоры, доводы и взывания к разуму бесполезны.
18
В лифте Кирилл, кривя тонкие губы, изучает настенную живопись. Его зрачки пульсируют, то сокращаясь в черную точечку, то расплываясь
– Мне его жена еще в тот раз не понравилась. Вместе с ее вареньями и соленьями. Сука.
– Перестань, – встревает Огурец. – Ей сейчас несладко.
– Жалко ее, да? Не волнуйся. Она не из тех, кто будет долго плакать. Сучка по имени Любовь. Быстренько отыщет нового папочку для своей дочурки. Побогаче прежнего.
– Как ты можешь говорить такое о жене Дениса?! – вскидывается Огурец, едва не заикаясь от возмущения.
– Не топай. Лифт оборвется. А что, по-твоему, он от хорошей жизни за руль уселся? Наверняка «бомбить» поехал. Для семьи…
– Им здесь тяжело понять, через что мы прошли. Для них эта война нечто вроде операции «Черная кошка» из старого доброго фильма. Героическое победоносное шествие. Им и в голову не приходит, что после того жить по-прежнему уже невозможно… Но кто скажет об этом?
– Ты, что ли?
– Почему – нет? – Огурец упрямо сдвигает пушистые светлые брови.
– Ты еще веришь, что кому-нибудь нужна такая правда? Ты просто дурак.
– Перестаньте, – прошу я.
Но они меня не слышат. Они смотрят в разные стороны. Будто никогда не сидели в одном окопе, не шли в одну атаку, не прикрывали друг друга от смертоносных орудийных залпов… Будто вся та жизнь прошла где-то вне, на отдельно взятом маленьком циферблате, не имея никакого отношения к происходящему.
Мы выходим из подъезда. Каждый в свою сторону. В суматошный, судорожный весенний вечер. Мимо бдительных бабушек на одной скамье и беззаботных подростков с гитарами – на другой. Огурец – к своей «пятерке», Кирилл – к «ауди».
– Остановитесь! Мы же пропадаем поодиночке! – безмолвно кричу я им вслед.
Откуда ни возьмись, так что я еле успеваю отскочить, с гиканьем пролетает грузовик со стрижеными новобранцами в кузове. Они весело смеются и машут руками всем попадающимся навстречу девушкам. Из водительской кабины доносится:
«Как упоительны в России вечера…»
Подростки с гитарами тотчас подхватили мелодию.
– Повезли родненьких на каторгу, – жалостно вздохнула старушка.
– Не дай бог, чтоб в Чечню эту проклятую, – поддержала другая. – Гибнут сынки ни за что…
19
– Вера…
– Да?
Я обнимаю их с сыном так крепко, как
– Мне очень жаль твоего друга… – тихо говорит Вера. – И его семью…
– Мне тоже.
– Что случилось? – серьезно спрашивает Мишка.
Мы запинаемся, отводя глаза.
– Кто-то умер?
– Да. Дядя Денис.
– Который принес мне машинку? – Губы мальчика огорченно вздрагивают.
Я перевожу разговор. Не могу допустить, чтобы в свои неполные семь он думал о таком.
И все-таки за ужином малыш на редкость молчалив, словно мучительно обдумывает какую-то важную и сложную для него проблему. Вера предлагает ему конфету, а он вдруг произносит невпопад:
– Пап, а какая она, смерть?
В мой позвоночник вонзаются тысячи крохотных морозных игл.
– Миша, включи телевизор, там сейчас начнется «Спокойной ночи, малыши», – быстро произносит Вера. Ее лицо нервно подергивается.
Мишка щелкает пультом, и мы облегченно выдыхаем при виде потрепанного игрушечного зайца Степашки, вещающего тонким голоском о пользе ежевечерней чистки зубов.
– Видишь, – неестественно бодрым голосом продолжает Вера. – А ты зубы чистить не любишь. Вот выпадут – будешь шамкать, как старичок. Дети станут смеяться. И нечем орехи будет грызть.
– У меня пока молочные, пусть выпадают, – со знанием дела возражает Мишка. – Новые вырастут. Коренные. Сама же говорила.
– Изо рта будет пахнуть. – Поймав растерянный Верин взгляд, я вмешиваюсь в педагогический процесс. – Девочкам, между прочим, это не нравится.
– Так бы сразу и объяснили, – бурчит Мишка. – А то болтаете разные глупости…
Уже укладываясь спать, Мишка подставляет пухлую щеку для поцелуя и снова огорошивает меня тихим шепотом:
– А дети умирают?
Я вздрагиваю, словно некто невидимый полоснул меня плетью по оголившимся нервам.
Похороненные было в памяти жуткие видения вдруг воскресают в мозгу с неожиданной четкостью…
– Ты не умрешь, – укутываю его в пуховый кокон одеяла. – Здесь никто не собирается умирать. Обещаю: мы все вместе будем жить долго и счастливо…
В эту ночь мы занимаемся любовью, словно в первый или последний раз: безумно, жадно, неистово. Кощунство ли это или же, напротив, яростное утверждение торжества нелегкого, порой несправедливого, иногда – невыносимого, но все же бесконечно сладостного бытия над зияющей пустотой или, быть может, черной дырой, а возможно, светящимся тоннелем… Кто знает? Я – нет…
Вскоре Вера засыпает, обессиленная, доверчиво уткнувшись носиком в мое плечо… А я лежу, тупо созерцая театр теней на оконном занавесе. И мне кажется, что постепенно размытые отражения голых тополей приобретают волнистые очертания лысоватых сопок…