Давай поженимся

Апдайк Джон

– Не плачь, – уговаривал сына Джерри. – Почему ты плачешь?

– Мама сказала… мама сказала, ты хочешь… – худенькая грудка приподнялась от сдавленных рыданий, – …хочешь жить с этими детьми…

– Нет, не хочу. Я хочу жить с тобой.

Руфь не могла больше на это смотреть. Осторожно – она ведь была босая – Руфь подмела осколки. Кусочки стекла – иные мелкие, как пудра, – со звоном ссыпались из совка в ведро. Из праха в прах. Она как раз все убрала, когда Чарли прошлепал к ней по чистому полу и объявил:

– Папа ушел. Он сказал, что вернется. – Он сообщил об этом с большим достоинством, точно посол вражеской державы.

Джерри вернулся, когда Руфь закладывала в плиту тосты с сыром для ленча. Он задыхался, был какой-то бесплотный, с застывшим взглядом,

похожий на пугало. По дороге с визгом промчалась машина.

– Я снова звонил Салли.

Руфь закрыла дверцу плиты, проверила регулировку нагрева и спросила:

– Ну и?

– Я сказал, что не могу к ней уйти. Описал то, что было с Чарли, и сказал, что просто не могу этого сделать. Завтра она возвращается к Ричарду. Она сказала, что это не слишком ее удивляет. Она была изрядно возмущена тобой – за то, что ты пустила в ход детей, но я сказал ей, что это получилось случайно. Она так разоралась – по-моему, уж слишком.

– Ну, в таких обстоятельствах у кого хватит духу ее винить?

– У меня, – сказал Джерри. – Я любил эту женщину, и она не должна была на меня нажимать. – Рот у него стал совсем маленький, а голос холодный, он устал от страсти, как устает от солнца лето. Руфь подумала, сможет ли она пожалеть Салли: ведь они обе, вместе владели этим человеком, и ту, другую, он изгнал из своего сердца слишком своекорыстно, слишком жестоко. Руфи хотелось узнать еще, услышать каждое слово, произнесенное Салли, услышать ее крики, но Джерри запер на замок свое сокровище. Джоанна и Джоффри вернулись с распродажи – они купили пепельницу в виде цыпленка, – и тут все разговоры прекратились.

На другой день Салли появилась на волейбольной площадке. Стояло сентябрьское воскресенье, по небу неслись светлые серые облака; было не столько холодно, сколько ветрено – точно где-то в атмосфере оставили открытой дверь. Салли, приходившая в июле на площадку в желтом купальном костюме и накинутой поверх рубашке Ричарда, рукава которой она завязывала на животе, снова надела белые брюки и трикотажную кофточку, которые носила в начале лета. Кожа на лице у нее натянулась – флоридский загар выявил крошечные белые морщинки у глаз. Все так дружно приветствовали ее, точно она вернулась, чудом спасшись от какой-то напасти. Ричард, в клетчатых шортах, держался мягче, чем в тот день, когда влетел в полицейский участок. Интересно, подумала Руфь, что они с Салли сотворили друг с другом, отчего он стал таким любезно-сонным. Совсем не чувствуя глубины пространства, он то и дело посылал простейшие мячи в сетку и наскакивал на других игроков. В какую-то минуту он наскочил на Руфь, и в момент столкновения она уловила запах джина. В какую-то минуту Джерри предупреждающе крикнул: “Салли!”, неудачно, слишком сильно послав мяч прямо в нее; она вытянулась, готовясь к прыжку, но даже не задела мяча, и он упал между нею и сеткой. А крик Джерри, его мольба о помощи, надолго повис в воздухе среди молчания остальных. То, что было между ним и Салли, исчезло – осталась игра, обнаруживавшая всю несобранность Джерри, его манеру отчаянно бить по мячу. Он подпрыгивал, приседал, снова и снова падал среди грязи и разбитого стекла, пытаясь взять невозможные мячи, – он был как сумасшедший, оторванный от реальности, как рыба, выброшенная из воды. И все – ради Салли, но ее задубевшее от солнца лицо-сердечко было замкнуто: он больше не существовал для нее. Джерри в последний раз отравлял воскресный вечер своим скорбным видом после волейбола: назавтра был День труда. Волейбол, лето, роман – все осталось позади. Дети пошли в школу; недолгие посиделки на траве или у воды под предлогом детских игр прекратились. Проходили недели – Конанты с Матиасами не встречались.

Руфь чувствовала себя обманутой. Она ждала поражения за наспех возведенными ею непрочными стенами, а поражения не последовало из-за ее же слез и слез сына – интересно, где та правильная шкала, по которой слезы ребенка весят больше, чем слезы взрослого мужчины? Джерри уронил себя, не сделав того шага, на который толкала

его сила собственного несчастья. Руфь обнаружила в его машине карманное издание книги “Дети разведенных”. Он пытался установить, чего может стоить поступок, не поддающийся измерению: если Джоанна, Чарли и Джоффри прольют каждый по кварте слез, он останется; если же лишь по пинте – он уйдет. Если будет семь шансов из десяти, что Руфь снова выйдет замуж, – он уйдет; если же меньше, чем пятьдесят на пятьдесят, – он останется. Это было унизительно: мужчина не должен жить с женщиной из жалости, а если он все-таки живет, то не должен ей об этом говорить. Джерри и не говорил, но не говорил и другого, вернее – неоднократно и то и другое говорил. Подробности утрачивали значение – Руфь едва его слушала, улавливая из потока слов лишь, то, что ничего не утряслось, кульминации не было, он не успокоился, он все еще влюблен, и хотя Салли потеряна для него, она продолжает жить в нем прочнее, чем когда-либо, все это не кончено, Джерри не удовлетворен, жена подвела его – подвела, не сумела по своей нескладности даже умереть, во всем виновата она одна, и никогда ей не знать покоя. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он с надеждой спрашивал:

– Ничего не произошло?

– Нет.

– Никто не звонил, не заходил?

– А ты ждешь звонка?

– Нет.

– Так в чем же дело?

Он начинал просматривать дневную почту.

Она спрашивала:

– Как ты себя чувствуешь?

– О'кей. Отлично.

– Нет, правда.

– Устал.

– Физически устал?

– В итоге – да, конечно.

– Устал жить со мной?

– Я бы так не сказал.

– От того, что живешь без нее?

– Да нет. Я ведь никогда не был уверен, что мне понравится с ней жить. У нее могла появиться привычка мной командовать.

– Тогда что же тебя гложет? Страдать вот так, молча – ничего хуже нет. Мне, например, кажется, что я теряю рассудок.

– Глупости. Ты самая здравая женщина, какую я знаю.

– Была самая здравая женщина, какую ты знал. “Ничего не произошло?” Всякий раз, когда ты меня об этом спрашиваешь, мне хочется схватить тарелку и швырнуть об пол, хочется пробить кулаком эти стекла. Чего ты ждешь, что должно произойти?

– Не знаю. Ничего. Наверное, жду, чтобы она сделала какой-то шаг. Но что она может сделать?

Руфь пересекла комнату и схватила было его за плечи, словно намеревалась встряхнуть, но тут же разжала пальцы: плечи у него оказались такие тощие.

– Неужели ты не понимаешь? Ты покончил с ней. Покончил.

Джерри смотрел куда-то поверх ее головы, сквозь ее волосы.

– Этого не может быть. – Он говорил, еле ворочая языком, точно сомнамбула. – Нельзя так быстро перейти от наполненности к пустоте.

– Прошу тебя, сосредоточься, – сказала она, пытаясь встряхнуть его, как ребенка, но он оказался слишком большой, и она встряхнула только себя. – Женщины зависят от мужчин. Она любила тебя, но ты не оправдал ее надежд, и теперь она вынуждена держаться за Ричарда. Ей нужен Ричард. У нее дети от Ричарда. Ты не должен больше вмешиваться в их жизнь.

– Она попытается теперь завести роман с кем-нибудь другим, чтоб выбраться из своего брака.

– Ну и ладно, пусть. Ты не имеешь на нее никаких прав, Джерри.

– Чьи-то надежды я должен был не оправдать. Либо ее, либо твои и наших детей.

– Я знаю. Не растравляй себя. Я знаю: если б выбор был между нею и только мной, ты бы не колебался.

– Не правда. Колебался бы.

– Очень смешно. Зачем, ты говоришь это? Зачем утруждаешь себя?

– Из уважения к тебе, – сказал он, – я пытаюсь говорить правду.

– Ну, так прекрати. Это уже не уважение, Я не хочу больше слышать правду. Что ты делаешь со мной, Джерри?

– Ничего я с тобой не делаю. Продолжаю оставаться твоим мужем.

– Ты же перестал спать со мной. Это тебе известно?

– Я думал, ты будешь только рада.

– Почему же я должна радоваться?

– Мне казалось, ты не любишь этим заниматься.

– Конечно, люблю.

– Ты всегда поворачиваешься ко мне спиной.

– Не всегда.

– Тогда сегодня давай спать вместе.