Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Налегке, — подсказал Муромцев.
— Вот именно, налегке. — И, сделав паузу, продолжал, как бы комментируя только что сказанное: — Видите ли, я был назначен народным комиссаром просвещения в нашем, еще совсем молодом правительстве, а комиссаров нацисты не очень-то долюбливают.
Только теперь Муромцев рассмотрел значок, краснеющий на лацкане пиджака Венцловы. То был флажок депутата Верховного Совета Союза ССР.
— Пятрас Цвирка тоже приехал в Пензу?
— Вы знакомы с Пятрасом? — потеплевшим голосом в свою очередь спросил Венцлова.
— Только по книгам. Очень понравилась его «Земля-кормилица».
— Я думаю, что наш Цвирка действительно хороший писатель. И знаете, он веселый, добрый человек. Это немаловажно для писателя. Пятрас и Костас Корсакас направились в Кировскую область…
— Вы здесь с семьей, товарищ Венцлова?
И тут
— Я один. Я потерял жену и сына.
— Простите… — тихо сказал Муромцев.
— Нет, нет, вы не так меня поняли. Они не погибли. Я очень надеюсь на это. Но они остались там. И, видимо сделав какое-то внутреннее усилие, сбросил трагическую, сковавшую все лицевые мускулы маску и вновь взглянул на Муромцева внимательно и приветливо: — Видите ли, когда Hannibal ante portas [44] , происходит нечто непредвиденное… То, чего нельзя учесть заранее. — И опять повторил: — Нам говорили, что через три-четыре дня мы обязательно вернемся.
44
Когда Ганнибал у ворот (лат.).
— И вы вернетесь! — воскликнул Муромцев, вкладывая в эту фразу всю силу собственного своего убеждения, что уже завтра или, в крайнем случае, послезавтра в сводках Совинформбюро будет сказано, что Красная Армия перешла в решительное наступление по всему фронту, разгромила фашистские полчища и отбросила их за рубежи Советской страны. Завтра или послезавтра… Ну, а как же иначе!
Венцлова кивнул головой:
— Несомненно. — Но тут же перевел разговор на иные рельсы: — Как этот городок — ничего? Мы ведь знаем о нем только по ассоциациям. Тарханы — это Лермонтов… Чембар — Белинский. Хороша ли здешняя библиотека?
— Стыдно признаться, но я в ней еще не был. А город… ну как вам сказать?
В самом деле, что может Муромцев сказать о Пензе этому человеку, совсем еще молодому гражданину Страны Советов, почти иностранцу, заброшенному сюда с берегов далекого Немана. Еще месяц назад — средний областной город, стоящий в одном ряду с Тамбовом, Владимиром, Ярославлем. Город со своими традициями и привычным укладом жизни. Промышленность? Ну, это прежде всего велосипеды и очень хорошие часы фирмы «Зиф». Наверное, москвичу или ленинградцу жизнь в довоенной Пензе показалась бы слишком спокойной и, может быть, немного тягучей. Может быть. А сегодня! «Всё смешалось в доме Облонских»… Тысячи лучших людей, самых молодых, самых здоровых, самых твердых, покинули город… Пошли воевать. Их спешно заменили другие. Какими они — эти другие — окажутся? Собранными или растерянными? Трудно пока сказать. Ведь работать стало неизмеримо труднее. С запада неудержимым потоком хлынули в Пензу люди, уже обожженные войной. Из Бреста и Бобруйска, из Минска и Смоленщины, из Пскова и Ленинграда. А теперь еще и литовцы. Сколько горя и отчаяния — обнаженного, кипящего, не сдерживающего крика, сколько убитых надежд, искалеченных судеб и душевных мук вобрала в себя Пенза за эти три недели войны! Способна ли она стать временным, но теплым и добрым домом для этих всё или почти всё потерявших людей? Их тысячи и десятки тысяч. Красно-черные составы каждый день неотвратимо подползают к Пензе. Останавливаются. С платформ, на которых перевозили уголь и мел, щебенку и строительный лес, из «телячьих вагонов», пропахших навозом и химическими удобрениями, на перрон выходят женщины и дети, старики и старухи… Оглядываются. Расспрашивают. Как тут у вас? И прежде всего направляются туда, за здание драматического театра, где раскинулся рынок — огромный, шумный, пульсирующий — то ли водоворот, то ли воронка, методически вбирающая в себя бурлящую плазму. Рынок за эти дни неимоверно разросся и, как в древнейшие времена, перешел на меновую торговлю. Баш на баш. Я тебе это крепдешиновое платье — самое мое парадное, смотри, какое красивое, как василек голубое с маленькими белыми горошинками, — а ты мне этот кусок сала, завернутый в тряпочку, с крупицами соли на розово-прозрачной мякоти, и еще одну буханку хлеба… Поверь, у меня ничего больше нет. Только это платье… Я не могу вернуться без хлеба… Пойми, меня ждут дочка и бабушка. Они голодные… А за пол-литра «Московской» можно взять и туесок с душистым липовым медом, и янтарный комок масла со следами обжимавших его пальцев, положенный на капустный лист, и даже этот кусок жирной баранины. Баш на баш! Валенки нам ни к чему, мы их сами валяем, а вот туфельки у тебя «изячные» — для дочки сгодятся. Столковались! Вишь, сметана-то какая! Ложка стоит. Хлеб продается еще свободно. Даже белые булочки. Но попробуй купи! Очереди у булочных растягиваются на полкилометра. А вдруг мне не хватит?!
Город скрипит и стонет. Он как старый картонный ящик, настолько забитый всякой всячиной, что стенки его стали выпуклыми, как линзы, и того и гляди вывернутся вовсе.
А Венцлова спрашивает: «Городок — ничего?»
— У города довольно сложное положение. Он не был подготовлен к приему такой массы эвакуированных. И ему предстоит нелегкая перестройка, — осторожно сказал Муромцев.
— Да, конечно. Нам тоже нужно будет найти какие-нибудь квартиры.
— Но вы же один?
— Не совсем один. Приехал еще Людас Гира со своей женой и Саломея Нерис. У нее маленький и не совсем здоровый сын. Я познакомлю вас с ними.
И, точно подслушав сказанное Венцловой, кто-то коротко и торопливо постучал в дверь номера.
— Войдите, — сказал Венцлова.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел, нет, вбежал или, всего вернее, — влетел немолодой уже человек. Небольшое румяное лицо его заканчивалось жидковатой раздвоенной бородкой. Он держал голову, откинув ее чуть назад и налево, и два острия бороды торчали воинственно и бескомпромиссно.
— А вот и товарищ Гира, — сказал Венцлова. — Познакомьтесь. Это наш собрат по перу товарищ Муромцев.
На Муромцева устремился взгляд небольших голубых глаз. Любознательность и доброжелательность!
— Меня зовут Людас Константинович, — на отличнейшем русском языке сказал Гира. — Значит, будем жить и работать вместе! — И прежде чем Муромцев успел что-либо отметить, деловито осведомился: — Не знаете, где можно достать писчей бумаги? Хорошо бы побольше.
— Кажется, есть в театре для переписки ролей. Она, правда, голубая, но плотная — писать можно. Постараюсь выпросить для вас.
— Вот и отлично, вот и отлично, — быстро сказал Гира и потер руки, словно отогревая пальцы и подготовляя их для предстоящей работы. — Я люблю хорошую бумагу. У меня ее большой запас, всяких сортов. Но как-то не пришло в голову захватить ее с собой.
— Ну вот, товарищ Гира, — рассудительно и чуть иронически заметил Венцлова, — кажется, эта важнейшая жизненная проблема будет разрешена.
— Конечно, важнейшая! Что может быть для писателя нужнее бумаги и вот этого! — Он выхватил из карманчика пиджака карандашный огрызок и взмахнул им, как обнаженной, остро отточенной саблей. — Писать, писать, писать! Вот что требует от нас грозное время.
— Я сегодня же принесу вам бумагу, — пообещал Муромцев.
Он с интересом и все растущей симпатией наблюдал за своим новым знакомым. Такой живчик! По-видимому, состояние статики органически чуждо Гире. Короткими, быстрыми шажками он дважды прочерчивает комнату наискосок от угла до угла. Присаживается на кончик стула и пощипывает свою бородку, в которой немало уже седины. И на секунду уходит куда-то далеко-далеко из этого почти пустого — кровать, стол, три или четыре стула — номера. Взгляд его голубых глаз застывает — он о чем-то спрашивает сам себя и вот уже получает желаемый ответ. Оставляет в покое бородку, вскакивает со стула, пролетает через комнату туда, где у окна сидит Венцлова, прикасается легонько к его плечу и уже с открытой, ясной улыбкой — весь вопрос, весь ожидание — почти наскакивает на Муромцева и дает прицельный залп: есть ли в Пензе кто-нибудь еще из писателей? Каковы силы театра? Что в его репертуаре? А если предложить театру нечто вроде интермедии на тему борьбы с фашизмом? Кое-как он, Гира, может писать стихи и по-русски.
Он нервно-динамичен. На лице, как на экране, мгновенно меняются кадры настроения. Может быть, это результат перенесенного им потрясения или попытка спрятать свой травмированный, кровоточащий внутренний мир за этой пестрой мозаикой движений, взглядов, улыбок?! Как Венцлова укрывается за кажущимся покоем — вон его профиль на голубом фоне окна: широкий, нависающий над нижней частью лица лоб, крупный нос, выдающийся вперед, чуть раздвоенный подбородок. Профиль, будто вырубленный из камня. Но без очков, которые Венцлова снял и положил на подоконник, лицо его больше не напоминает англосакса. Скорее славянина. А в общем — лицо сильного человека, рабочего или, может быть, крестьянина!