Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— А если без охраны? — сказал я.
— Это уж не твоя забота, товарищ инструктор! Проводи его, Хорст.
Я пожал ее маленькую крепкую руку.
— До встречи, Даниэль, и Рот Фронт!
— Рот Фронт, Грета.
РУДИ «КИНДЕРБЮРО»
Я ужинал у «Францисканера». Мне там нравилось. Уютно, недорого и сытно. И хотя в тот вечер ресторан был переполнен, за моим столиком, поставленным как раз возле окна, второе место было свободно.
Дожидаясь заказанного блюда, я потягивал холодное пиво и старался
В окно смотрела огромная луна, желтая, как этикетка на пивной бутылке. Смотрела этак снисходительно-равнодушно с высоты восьмиэтажного дома, над крышей которого она изволила задержаться. «Луна, как тебе не стыдно подмигивать так хитро», — мысленно продекламировал я невесть откуда пришедшую на память строку наивной песенки. Чертова луна, очевидно, догадывалась, что я думал сейчас о Маргарет и даже слышал ее голос: «Митья… Это место свободно?»
— Место рядом с вами свободно? — спросил высокий мужской голос.
Я невольно вздрогнул.
Передо мной стоял высокий молодой человек в черном костюме, с легким светлым пальто, перекинутым через руку.
— Прошу вас.
Он вежливо поблагодарил, повесил пальто на вешалку и, сев напротив, протянул руку к меню. Рука была узкая, выхоленная, с длинными пальцами.
Танцующей походкой, точно балансируя на проволоке, подошел обер-кельнер и, перегнувшись почти пополам, застыл в ожидании заказа.
— Есть «Мартель»?
— О, конечно!
— Тогда двойной «Мартель» и бутылку «Мозельвейна». Пусть только ее хорошенько заморозят. Полдюжины устриц и не чересчур прожаренное филе с шампиньонами.
Плешь кельнера подобострастно склонилась. Ведь это вам не бутылка пива со шницелем по-венски!
Ничего не скажешь, мой сосед — красивый парень! Удлиненное лицо, высокий чистый лоб, очень светлые, до прозрачности, серые глаза, опушённые длинными золотистыми ресницами, голубая жилка на левом виске. Видно, какой-то «фон»… И всё-таки в этом породистом лицо с прямым носом было что-то странное. Что же именно? Ага, крошечный, словно обрубленный, подбородок, и чуть кривившийся тонкогубый рот. Да, красивое, но неприятное лицо!
— Изрядная берлога, а кухня отличная, — сказал он, тщательно засовывая копчик салфетки за жесткий воротник рубашки.
И тут я увидел на лацкане его пиджака свастику. Черный зловещий паук мелькнул и скрылся за белой салфеткой. Ошибиться я не мог, и, следовательно, за столиком против меня сидел настоящий наци, первый наци, которого я видел в своей жизни. Мысли одна другой нелепее затолкались в мозгу. Встать и уйти? Или резануть «правду-матку» в эти холодные прозрачные глаза, высказать всё, что я думаю о фашизме и фашистах?.. Выдать себя?.. Фу ты черт, какая ерунда! Я же Даниэль Дегрен из Льежа, и мне наплевать на «грязную политику». Ну что ж, вести себя с ним, как Даниэль Дегрен?..
На всякий случай я оглянулся, ведь, может, за одним из столиков сидят мои незаметные «ангелы-хранители», те самые парни в юнгштурмовках, которые предотвратили дурацкое побоище в «Уютном уголке». Нет, не видно! Один на один… Над пропастью, как Шерлок Холмс и профессор Мориарти…
Тем временем нацисту принесли коньяк, вино в серебряном ведерке и устрицы, а мне — шницель по-венски.
Отхлебнув глоточек коньяка из плоскодонной рюмки и пробормотав «неплохо», он прямо обратился ко мне:
— Ваше пиво, как и всякое подчеркнутое выражение добродетели, наводит на меня уныние. Не перейти ли вам, камрад, на коньяк?
— Вы принципиальный противник пива или только добродетели? — спросил я.
— Добродетель — старая шлюха, укравшая фату невесты. Что касается пива, то оно хорошо только в жаркую погоду. Вы не согласны?
— Нет, я люблю пиво, — возразил я.
— Ага, последователь традиционной немецкой кухни: свиная отбивная с пивом. Хотя, мне сдается, что вы иностранец?
— Да, бельгиец.
— О! И вы впервые в Берлине? Тогда разрешите осведомиться, как вам нравится столица хаоса и бессилия? Впрочем, может быть, вы предпочитаете говорить на родном языке? Я прилично знаю французский.
И он заговорил по-французски. Почти так же плохо, как портье моего отеля.
— Сегодня меня грызет тоска. Angoisse, кажется, я еще не забыл. Я ничего не сделал полезного. Понимаете — отсутствие направленного… Как это? Action… Простите, но у меня уже полон рот вашего «эр»…
— А вы говорите по-немецки. Мне необходима практика.
— Благодарю. — Он тронул мизинцем кончик младенчески розового языка, будто проверяя его целость. — Конечно, ваш немецкий нуждается в отшлифовке. Но позвольте предложить вам бокал этого винца…
Фашист угощает меня вином. Вот так ситуация!
— Прозит, камрад! — улыбается он, наливая бокалы. — Я еще не был в вашей стране, хотя отец много рассказывал об архитектурном великолепии Реймского собора.
— Который разрушила ваша артиллерия. Ваш отец участвовал в войне?
— Да, он черный гусар. Война есть война, камрад, и снаряды не меняют траектории, когда на их пути вырастают памятники зодчества. Вы, конечно, последователь доктрин господина Вандервельде?
— Отец говорил мне: сперва встань на ноги и только тогда выбирай привязанности. Меня не интересует политика, мсье.
— Я старше вас и почти уже не прислушиваюсь к советам моего старика. Он консервативен, как и все, родившиеся в прошлом, буколическом веке. Но как вы находите вино?
Вино было чуть горьковатое и страшно холодное.