Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— А твой чемодан уже принесли, — сказала Ани. — Он в вашей комнате.
Пока мы мылись, Руди сообщил, что его отец — социал-демократ с 1910 года и что Ани — активистка Социалистического союза молодежи.
— Никак не перетащу их к нам, — несколько виновато признался Руди, растирая шею и грудь мохнатым полотенцем. — И тут, по-моему, дело не в убеждениях, а в консервативности мышления. Это вообще характерно для немцев. Если уж мы десять лет носим котелок, то перейти на мягкую шляпу — целое событие!
Нас ждал сытный ужин. Острая тюрингская колбаса, мягкий гарцевский сыр, смалец, творог, тяжелые фаянсовые чашки с кофе.
Отец Руди закурил трубку и стал жаловаться, что после войны портняжное мастерство переживает упадок. Вот он — высококвалифицированный мастер, а должен восемь
— Ты повторяешь передовые «Форвертса» [34] , папа, — горячо возразил Руди. — Мюллер и Гильфердинг скорее найдут общий язык с Людендорфом, нежели с Тельманом.
Шталь-старший невесело вздохнул и стал сосредоточенно ковырять проволокой в большой фарфоровой трубке, которая сипела, хлюпала и никак не хотела разгореться.
— И в вашей партии, само собой разумеется, есть неглупые люди… Тот же Тальгеймер. Он-то прекрасно понимает, что социал-демократы не враги рабочих… Но вы не хотите его слушать. Вам подавай всё сразу. Вам запутал голову этот Тельман.
34
«Форвертс» («Вперед») — центральная газета социал-демократической партии Германии.
— Ах, папа, тебе пора понять, что бебелевская идиллия в вашей партии давно окончилась. И никакой Тальгеймер не заставит нас теперь видеть в социал-реформистах революционеров. Что же касается Бебеля…
— Не смей произносить это великое имя! — Отец Руди стукнул по столу трубкой.
— Фриц, ради бога, успокойся. Руди, неужели ты не можешь оставить отца в покое?
— Ты впервые в Берлине, кузен? Понравился ли он тебе? — быстро спросила Ани.
— Он представляется мне несколько мрачноватым. Но ведь за пять дней мало что можно узнать.
— Там есть бутылка пива, мать. Предложи гостю. А я, пожалуй, пойду прилечь. Спокойной ночи, Даниэль.
И старший Шталь, так и не раскурив свою большую фарфоровую трубку, вышел, приветливо кивнув мне головой. Фрау Шталь вышла вслед за мужем.
Мы остались втроем, и Ани тотчас же набросилась на брата:
— Вот она, ваша сектантская нетерпимость! Неужели ты не можешь говорить с отцом в другом тоне!
— Ах, да при чем здесь тон! Мы просто расходимся во взглядах и с отцом и с тобой… Ты хочешь пива, Даниэль?
— Слушайте, дорогие мои кузен и кузина, — сказал я, — давайте поговорим о чем-нибудь другом. А то мне надо или провалиться сквозь землю, или отправляться обратно в «Баварию».
— Вот еще глупости! — возмутилась Ани. — Мы ругаемся каждый вечер, когда собираемся вместе. Так что привыкай, дорогой кузен! Хочешь пива?
— Я не хочу пива… но, ради аллаха, как это получилось, что Даниэль Дегрен из Льежа стал кузеном брата и сестры Шталь?
— Да очень просто, — рассмеялся Руди. — Всё это придумала мама, когда я сказал, что ты будешь жить у нас. У нее, видишь ли, и в самом деле была какая-то дальняя родственница в Бельгии. По материнской линии. Так почему бы ей не жить в Льеже и не иметь сына по имени Даниэль!
— Эх вы, желторотые конспираторы! — сказала Ани. Она на три года старше Руди и чуть-чуть важничает.
— Ну если ты не хочешь пива, то пойдем спать, — предложил Руди.
Я с энтузиазмом принял его предложение и пожелал спокойной ночи своей новоявленной хорошенькой кузине.
У Руди была маленькая, но уютная комнатка. Полка с книгами, небольшой стол, кровать. Под кроватью лежали гантели. Для меня была поставлена раскладушка, застланная белоснежными простынями. На стене портрет Карла Либкнехта, баскетбольный мяч в сетке и еще какая-то фотография в рамке, затейливо выпиленной из фанеры.
— Устраивайся. Вот твой чемодан. Если хочешь почитать, поставь эту лампу на полочку.
Руди разделся, остался в трусах и майке. Под кожей, покрытой первым легким загаром, скользили эластичные мышцы.
— Ты спортсмен?
— Играю в баскетбол и немного занимаюсь гимнастикой. А ты?
— Был боксером.
— Ого! Но почему был, а не есть?
— Не всем нравилось, что этот вид спорта оставляет метины на физиономии. Пришлось прекратить.
Руди сел на кровать и ткнул подбородок в колени:
— Ты присутствовал при очередном семейном конфликте, и мне бы хотелось… В общем, отца после войны будто подменили. Он был активным социал-демократом и молился на Августа Бебеля. А вернулся с войны смертельно перепуганным человеком. Точно смерть, с которой он там встречался, пригнула его к земле. Правда, он еще пробовал вмешиваться в наше воспитание. Запретил матери посылать меня и сестру на детские богослужения и говорил, что бог — плохой спутник в жизни пролетария. Да… Но что-то в нем оборвалось. И хотя формально он в партии остался, политика перестала его интересовать. Подняться хотя бы на одну ступеньку вверх — вот что занимало его воображение. У нас, знаешь ли, называют мелких интеллигентов «пролетариями со стоячими воротничками». Зарабатывают они куда хуже квалифицированных рабочих, а фанаберии хоть отбавляй. Пустое брюхо прикрывают крахмальным пластроном! Вот и отца потянуло к этой категории людей, и он настоял на переезде сюда, в Карлхорст, чтобы не общаться с бедняками. А сам? Квалифицированный портной, а устроиться так и не смог. Стал гладильщиком. Соседи, те, что живут за высокими белыми дверями, едва кивают головой, когда встречаются с… господином Шталем. Зато дядюшка Янке, скорняк, — не компания для отца…
Он грустно замолчал.
Я закурил сигарету и подошел к окну. В открытую форточку легкий ветерок гнал пахучий ночной воздух. В Карлхорсте дышалось легко и свободно, не то что в центре города.
— А тут еще я не оправдал отцовских надежд. Где-то в глубине души он понимает, что стоячий воротничок уже не для него. Но меня мечтает увидеть в крахмале и котелке… Между прочим, сигареты не самое лучшее для тренировки боксера!
— Так я уже не боксер, а только бывший.
— Да это так, к слову… Когда я кончил школу и устроился учеником на предприятие Эмиля Фридемана — это такая полиграфическая фабрика в Кройцберге, — отец был страшно доволен: «Станешь графиком или ретушером! Всегда хватит на бутерброд с колбасой». Ну, ладно! Я каждый день вскакивал чуть свет и целый час добирался на дампфбане [35] до центра. А там от Алекса еще добрых двадцать минут на своих двоих. И работа, скажу тебе, не из приятных. Таскал на себе огромные бутылки с кислотой. Бегал за молоком для хозяйки, убирал помещение, топил печи, выполнял обязанности курьера. И всё же находил время учиться ретушерству. В общем, десятичасовой рабочий день, да прикинь три часа на поездки. Не так-то это легко! А если добавить и общественную работу, то на сон оставалось не более пяти часов. Ани потащила меня за собой в Социалистический союз, но, скажу тебе по правде, мне было не до хоровых песен и танцев, которыми они увлекались. В четырнадцать лет я уже на собственной шкуре знал, что такое эксплуатация. Вступил в профсоюз, а это, Даниэль, путь борьбы, совершенно конкретной и беспощадной. Кто кого! Скрутит ли нас в бараний рог господин Фридеман, или же мы хорошенько хватим его по жирному брюху. В общем, ушел я из Социалистического союза, и Ани до сих пор не может мне этого простить. Но самое-то главное впереди! Я стал квалифицированным ретушером, и Фридеман вынужден был платить мне сорок две марки в неделю. Немалые деньги, Даниэль, и отец просто помолодел от гордости за своего сына. Ведь мой заработок был выше, чем у него! Он сам сшил мне из дорогого английского материала парадный черный костюм: «Ты теперь крепко встал на ноги, сынок!» Как бы не так!
35
Dampfbahn — паровичок (нем.).