Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Вот что, друзья, — сказал Бруно Кюн. — Завтра, ровно в восемь, мы начнем занятия, а сейчас… — Он хитро покосился в мою сторону. — Даниэль недавно побывал в Советском Союзе и, я убежден, может рассказать вам кое-что интересное.
Тут поднялся такой восторженный шум и гам, что заглушил даже голос буйной весенней Веттеры.
Сидя на пеньке и вглядываясь в возбужденные лица незнакомых мне, но уже таких близких, таких родных людей, я стал рассказывать о нашей первой пятилетке…
Три дня мы ели картошку с салом и сухой хлеб.
Три дня мы работали по шестнадцать часов и совершенно отсырели от
Три дня, вечерами, маленькую долину освещал трепетный свет костра и к небу, вместе с искрами, рвались задорные, боевые комсомольские песни.
А когда курсы окончились и мы с Кюном вернулись в Берлин, некий Даниэль Дегрен уже не чувствовал себя ни гостем, ни туристом.
Каждый день приходил я в Дом Карла Либкнехта и уходил лишь тогда, когда на улице вспыхивали фонари.
Мы начали подготовку к Первому мая. Центральный Комитет партии одобрил наше предложение, чтобы сводные отряды юных спартаковцев шли во главе праздничных колонн трудящихся. Нужно было позаботиться о лозунгах и плакатах, назначить руководителей сводных отрядов и обеспечить надежную охрану детей.
Кроме Антенны и Бруно Кюна, познакомился я и с другими платными функционерами ЦК и Берлинского комитета. И прежде всего, конечно, с Эмко. Собственно, звали его Эмилем Кортманом, и он ведал финансовыми делами ЦК. Но когда кто-нибудь звал его: «Слушай, Кортман!» — он даже не всегда отзывался. «Зови его Эмко, — сказал мне Бруно. — Он так привык».
Эмко был ворчлив и щепетилен до крайности. Все цекисты, начиная с Конрада Бленкле, находились у него «на откупе». Жалованье-то выплачивалось нерегулярно, а есть всем нам хотелось зверски. Вот и унижались перед Эмко: «Ты же несомненный финансовый гений, Эмко! Что тебе стоит пораскинуть мозгами и… дать мне марок пять до получки?» Эмко отмахивался, кряхтел, но в конце концов открывал свой маленький сейф и запускал в его нутро руку: «Пять марок? Гм… ну ладно, пиши расписку». Получивший аванс вел всю честную компанию в маленький бирхалле напротив и кормил берлинскими колбасками с пивом.
Иногда я встречался с Гретой Вильде.
— Попался, товарищ инструктор! — издевалась она. — Я же говорила, что наши ребята набросят на тебя пионерский галстук, как лассо! У Бруно хватка настоящего ковбоя!
— А когда ты споешь для меня, Грета?
— Я забыла песни юных пионеров, Даниэль… Не делай такое каменное лицо. Это тебе не идет. Спою… когда заслужишь.
И, приветственно сжав крепкий смуглый кулачок, она пробегала мимо, стремительная, деловая, забавная такая девчонка.
В МАЙСКИЕ ДНИ
Пролетарский Берлин готовится отпраздновать день Первого мая.
Ясная, теплая погода, — Карлхорст уже купался в яркой кудрявой зелени, и по воскресеньям Тирпарк с утра и до вечера заполняли тысячи берлинцев, пришедших на свидание с весной, — казалось, она установилась на долгое, долгое время.
Я ходил без пальто, солнце грело плечи и шею, хотелось забросить надоевший галстук и распахнуть воротник рубашки.
Но если говорить о политической погоде, то она отнюдь не соответствовала весне.
Моря и океаны бороздили линкоры и крейсера Великобритании, Японии и Франции. Длинные стволы крупнокалиберных орудий были еще защищены чехлами, но что стоило сорвать эти брезентовые маскарадные костюмы и взглянуть друг на друга черными бездонными дырами, а рассвирепев, засверкать и загрохотать!
Но империалисты согласны, конечно, забыть на время о раздирающих их противоречиях, чтобы разделаться с ненавистным им рабоче-крестьянским государством. На карты главных штабов нанесены черные стрелы, устремленные на восток, к границам Советского Союза. Стоит лишь какой-нибудь гадюке, выползшей из-под старых камней Варшавы или Риги, вцепиться в красноармейский сапог, как черные стрелы на картах примут обличье эскадрилий бомбардировщиков, танковых колонн и бесчисленных дивизий, вышколенных, обученных массовому убийству солдат…
И вот пролетарский Берлин готовится продемонстрировать свою солидарность, свою волю защитить Советский Союз, прикрыть его миллионами натруженных ладоней и сказать грозное «нет» всем поджигателям и организаторам новой мировой войны.
Отец Руди заметно повеселел, стал разговорчивее и с добродушной усмешкой выслушивал полемические выпады своего сына.
Как-то за утренним кофе он закурил свою фарфоровую трубку и на несколько секунд скрылся за клубами густого синего дыма. Затем, призывая к вниманию, осторожно постучал трубкой по столу и чуть заметно подмигнул мне и Руди:
— Ну-с, непримиримые молодые люди, что же вы скажете теперь, когда под красными первомайскими знаменами выступит этак миллионов двенадцать людей труда?! Ведь для того, чтобы маршировать в одной шеренге, не понадобится предъявлять партийного билета. И старому социал-демократу Фрицу Шталю никто не запретит встретить Первое мая, обняв за плечи своего сына-коммуниста. Не так ли, Даниэль?
Не дав мне ответить, Руди хмуро сказал:
— Всё это хорошо, даже слишком хорошо, папа, но где гарантия, что в старого социал-демократа не начнут палить из пистолетов шупо?..
— И Зеверинг и Цергибель — социал-демократы. Не забывай этого, Руди!
— Вот именно! Носке, как ты помнишь, тоже принадлежал к вашей партии.
— Кофе совсем остыл. Неужели нельзя даже позавтракать спокойно, — сказала фрау Шталь.
— Острая подливка! Она возбуждает аппетит. Передай мне, пожалуйста, тарелку с колбасой… Благодарю, дорогая. Но времена Носке, мой сын, прошли безвозвратно. Карл Зеверинг наденет красную повязку и встанет в первую шеренгу демонстрантов.
Пока отец и сын Штали сводили свои старые счеты, я смотрел в окно. В доме напротив, на балкончиках, увитых зеленеющим плющом, хлопотали хозяйки. В клеенчатых передниках, засучив рукава кофточек и капотов, они колдовали над длинными ящичками с землей.
Пройдет немного времени, и каждый балкончик вспыхнет пестрым созвездием цветов: брызнет апельсиновый сок настурций, заголубеют озера незабудок, поползет по нитяным струнам воздушный акробат — вьюнок… Вот и певчие дрозды громко, на всю улицу, обсуждают проект строительства уютной квартирки…
— А когда прилетают аисты? — спросил я.
Ани подошла к окну, распахнула его во всю ширь и стояла, закинув руки за голову и подставляя лицо под теплые солнечные лучи. Она была насквозь розовая: обнаженные до плеч руки, шея, тонкая кофточка, облегавшая маленькие крепкие груди. Ее ласкало солнце, и она вся отдалась его теплым золотым прикосновениям.