Давай закажем хеппи-энд
Шрифт:
Ну надо же! Этот Андрей — настоящая угроза ее спокойно-мирной жизни, а она размышляет, так ли он хорош голый!
Зазвонил телефон, она протянула руку и сняла трубку.
— Алло? — все еще со смехом в голосе произнесла она.
— Мам? Ты чего такая веселая?
— Петруша! Как ты? Говори скорей!
— Все о'кей! Хотел узнать, как долетела.
— У меня тоже всей о'кей. Ты уже был на занятиях?
— Ага. Встретил мужиков из Москвы. У нас тут собирается землячество…
Они еще поговорили, но у Ирины было странное чувство, что она говорит автоматически, то, что должна, что положено говорить сыну. Он отвлекал, он требовал внимания.
Ирина положила трубку и встала с пуфика. Она сняла плащ, прошла в комнату и переоделась в домашние узенькие джинсы и футболку красного цвета.
Ей надо ухитриться поспать хотя бы до полуночи, потому что в три часа за ней заедет Андрей.
Но спать совершенно не хотелось, сна ни в одном глазу. Ирина прошла на кухню, взгляд упал на большую банку с пестрой фасолью — перед отъездом в Лондон ей сделали такой веселенький подарок — испанская ученица привезла отменную фасоль со своей плантации. Выучив русский язык, она открыла свое дело — начала поставлять фасоль и чечевицу, даже не в Москву, а в Вологду…
Ирина улыбнулась — неисповедимы пути Господни. И тут же эта фраза завертелась в голове по-английски. Все понятно, подсознание включилось и готовится к завтрашнему дню. Завтра ее студентами будут адвентисты Седьмого Дня из-под Тулы. С ними она заключила договор на восемьдесят часов русского языка.
Итак, чтобы занять себя, Ирина решила приготовить лобио из фасоли, а на это надо довольно много времени. Она обычно снимала с замоченной фасоли шкурку, тогда лобио получалось разваристым, нежным. Специй у нее всегда полно, она щедро сдабривала ими такое блюдо.
Тихо играла музыка, ее любимый классический джаз, чувственные звуки саксофона затопляли ее, словно наводнение, которое угрожало промочить каждую клеточку, возбуждая по пути давно забытые и, казалось, ставшие запретными чувства.
Ирина снимала легко поддающуюся размякшую шкурку с фасоли, ей чудилось, сейчас вместе с ней, вместе с музыкой, в расслабленной тишине и механической работе такая же шкурка снимается с нее самой.
Многие считали, что самой природой она предназначена для семьи. Может быть, поэтому она вышла замуж так рано.
Она жила в маленьком городке и влюбилась в семнадцать лет… Он был старше на восемь, звукооператор на местном радио. Во время любой технической паузы он мог поставить любую песню. По собственному желанию. Для нее одной.
Он ставил. Она слушала и млела, молоденькая чувственная девушка. Она сразу узнавала, что эта песня — для нее. И, конечно, все песни были объяснением в любви. Могла ли она устоять перед подобным выражением чувств — подумать только! — они и больше никто на свете не знает, что это их — и больше ничья — песня, звучащая по радио!
Все произошло майской ночью, на озере, куда они поехали купаться. Радость обладания затмила боль.
А потом были еще минуты наслаждения, потом свадьба. В восемнадцать с половиной лет у Ирины родился Петруша.
Они уехали из своего маленького городка, ее муж сумел наняться диджеем на одну из новых радиостанций, возникших на ультракоротких волнах.
Но это — уже другая жизнь, Ирине даже вспоминать о ней не хотелось. Все как в бреду… ночами он не приходил домой, в их снятую квартиру, говорил, что у него ночной эфир, но когда она, ползая ночью по шкале приемника, находила его волну, то слышала другой голос. Чужой.
Утром от мужа пахло перегаром, женщинами, а потом она начала улавливать сладковатый аромат — марихуана! Она решила выбраться из этой жизни живой, вместе с Петрушей.
Оглядываясь на прошлое, Ирина не мучила себя упреками, не пыталась рвать на себе волосы, как другие женщины, не обвиняла во всех смертных грехах мужа. Она и себя тоже не хотела ни в чем винить, то была жизнь другого человека — молоденькой девочки, решившей, что она взрослая, и может не обращать внимания на слова родителей — они казались ей безнадежно устаревшими, ничего не понимающими в новой жизни.
Впрочем, так и было. Родители прожили другую жизнь, которая тоже рассыпалась. Не по их вине, но все равно больно, поэтому она не слушала их доводов, полагая, что это просто голос боли и разочарования. Сама она, напротив, радовалась, что прежняя жизнь ушла и из ее обломков она построит вместе с мужем новую, свою, потрясающую. Сколько было гордости и радости, когда он устроился в Москве!
А потом он перестал быть ее мужем.
Говорят, человек рождается с определенным складом характера. Возможно, соглашалась Ирина, здорово везет тому, кто знает с самого начала, что он береза, и не пытается вырастить из себя пышный ивовый куст. Ему не приходится себя ломать, он просто оказывается в нужном месте и в нужное время.
Ирине пришлось поработать над собой, потому что оставаться такой, какая была при муже, означало не выжить.
Интересно, вдруг подумала она, выныривая из воспоминаний, а могла бы она снова стать такой, какой родилась? Вернуться на место, предопределенное ей природой? Теперь, когда не надо постоянно и неотступно думать о Петруше? Позволить себе стать слабой, разрешить другому заботиться о ней?
Она пожала плечами, бросая фасоль в сверкающую кастрюльку, на боку которой отражалось ее лицо, искаженное кривизной поверхности и смешное до нелепости.
Однажды она пробовала, но не получилось.
Она нажала на клавишу магнитолы, в уши влез противный мужской голос. Он объяснил ночным слушателям тоном знатока — хорошо ли девушке хранить невинность до свадьбы, подарок это для мужчины, благо ли? Есть ли что хранить и чем гордиться, неистовствовал он в своем упорстве докопаться до истины с помощью разбитных ночных собеседников. Сам он не хотел бы «распечатывать» сосуд, вещал он на весь мир.
Ирина с досадой выключила магнитолу, чтобы избавиться от мерзкого голоса тупого самца.