Давид Гольдер
Шрифт:
— О, она прелесть…
— Ну конечно, — перебила его Глория.
Ойос замолчал и подошел к окну глотнуть ветра.
— Какая чудесная погода… Не хочешь спуститься в сад?
— Пожалуй.
Они вышли. Ночь была безлунная, на посыпанную гравием дорожку и деревья падал с террасы холодный театральный свет.
— Дивный аромат, — повторил Ойос. — Ветер сегодня дует из Испании, он пахнет корицей, тебе не кажется?
— Нет.
Она наткнулась на скамейку.
— Давай присядем, я устала бродить впотьмах.
Ойос опустился на скамью рядом с Глорией и достал портсигар. Пламя зажигалки осветило склоненное к сигарете лицо: тяжелые веки, морщинистые, как лепестки увядших роз, чистый рисунок все еще молодого, полного жизни рта.
— Что происходит? Почему мы сегодня одни?
— Ты кого-нибудь ждешь? — рассеянно спросила она.
— Да нет… И все-таки странно… В доме всегда толчется народ — как на постоялом дворе в ярмарочный день… Кстати, я ничего не имею против… Мы состарились, дорогая, и теперь нам хочется, чтобы вокруг всегда были люди. Раньше было по-другому, но жизнь проходит…
— Раньше, — повторила она. — Ты помнишь, сколько прошло лет? Ужасно…
— Около двадцати!
— Тысяча девятьсот первый. Карнавал в Ницце в тысяча девятьсот первом, друг мой. Не двадцать — двадцать пять лет.
— Верно, — прошептал он. — Маленькая чужестранка в соломенной шляпке и простеньком платьице, потерявшаяся на улицах незнакомого города… Как быстро все изменилось…
— В те времена ты меня любил… и… Сегодня тебя интересуют только деньги, меня не обманешь… Не будь у меня средств, только бы я тебя и видела!
Он со смешком пожал плечами:
— Тихо, тихо… Не гневайтесь, дорогая, вас это старит… а я сегодня вечером настроен очень нежно. Помните тот танцзал в лазурно-серебряных тонах?
— Конечно.
Они помолчали, вспоминая улицу Ниццы в ночь карнавала, поющих и танцующих людей в масках, пальмы, луну, крики толпы на площади Массены… свою молодость… и дивную чувственную, как неаполитанская песня, ночь…
Ойос резким щелчком стряхнул пепел.
— Довольно воспоминаний, дорогая, от них веет могильным холодом!
— Ты прав… — Глорию пробрала дрожь. — Когда я вспоминаю те времена… Мне так хотелось попасть в Европу… Не знаю, как Давид сумел раздобыть деньги. Я ехала третьим классом. Помню, как смотрела с нижней палубы на нарядных, обвешанных драгоценностями танцующих женщин… Почему все в этой жизни приходит к нам так поздно? А здесь, во Франции… Я жила в маленьком семейном пансионе… в конце месяца, если деньги из Америки не приходили, съедала на ужин апельсин… Ты ведь не знал? Я хорохорилась… Да, у меня случались трудные дни… Но сегодня я бы ничего не пожалела, чтобы вернуть те дни и ночи…
— Сегодня настал черед Джойс наслаждаться жизнью… Странно, что меня это не только бесит, но и утешает… У тебя другие чувства?
— Совсем другие.
— Так я и думал, — прошептал Ойос.
Глория поняла, что он улыбается, и резко сменила тему.
— Есть одна вещь, которая очень меня беспокоит… Ты часто спрашивал, какой диагноз поставил Гедалия…
— Я хотел быть в курсе.
— Грудная жаба. Давид может умереть в любую минуту.
— Он знает?
Нет. Я… устроила все так, чтобы Гедалия промолчал. Он считал, что Давиду следует отойти от дел… Но как бы мы стали жить? Он ничего для меня не отложил — ни единого су. Но я не предполагала, что ему понадобится уехать так скоро. Сегодня вечером он был похож на живого мертвеца. И теперь я не знаю, что делать…
На лице Ойоса отразилось раздражение. Он прищелкнул пальцами:
— Почему ты так поступил?
— Да потому, что думала о тебе! — вскинулась Глория. — И мне показалось, что это единственно правильное решение. Во что превратится твоя жизнь в тот день, когда Давид перестанет делать деньги? Думаю, мне не нужно напоминать, на что я трачу?..
Ойос рассмеялся.
— Не хочу дожить до дня, когда ничего не буду стоить женщинам. Мне нравится гнусная привилегия быть старинным другом сердца.
Она нетерпеливо передернула плечами.
— Довольно! Хватит! Ты разве не видишь, как я нервничаю! Но как же мне поступить? Что, если я скажу ему правду и он все бросит? Не спорь. Ты его не знаешь. Сейчас Давид думает только о своем здоровье, он одержим страхом смерти. Видел, как он выходит по утрам в сад в старом пальто погреться на солнце? Не приведи Господь, придется смотреть на него такого еще много лет! По мне, так пусть лучше умрет сейчас! Но… Клянусь, никто не станет о нем жалеть…
Ойос наклонился, сорвал цветок, растер его в пальцах, вдохнул аромат и прошептал:
— Какой изумительно тонкий перечный запах у этих мелких белых гвоздик, окаймляющих клумбу… Вы несправедливы к мужу, дорогая. Он порядочный человек.
— Порядочный человек! — хмыкнула Глория. — Да знаешь ли ты, сколько несчастий он навлек на людей, скольких разорил, довел до самоубийства? Его компаньон Маркус — они дружили двадцать шесть лет — тоже убил себя! Ты ведь не знал, так?
— Нет, — равнодушно ответил Ойос.
— Так что же мне делать? — повторила свой вопрос Глория.
— Сделать можно только одно, мой бедный друг… Осторожно подготовить его, постараться объяснить… Думаю, он не откажется от дела, которым сейчас занимается… Фишль мне намекнул… Я мало что в этом понимаю, но, если верить Фишлю, дела твоего мужа совершенно расстроены. Он рассчитывает на сделку с Советами… какие-то нефтяные промыслы, кажется… Очевидно одно — если Давид скоропостижно умрет сейчас, вступление в права наследства окажется крайне затруднительным, вам достанутся не деньги, а долги…