Дай лапу
Шрифт:
9
— К-к-катя? П-привет.
— Здравствуй, Яшенька. Умничка, как ты вовремя позвонил.
— Ч-ч-что там? М-машину т-т-твою нашли?
— Нет пока, не вернули. Я почти ничего не узнала. В общих чертах — всё примерно так, как ты предполагал.
— П-п-пожалуйста. Д-держи меня в к-курсе д-д-дела. Я д-д-должен иметь ин-фор-мацию.
— Да ну их. Лохи какие-то. Полудурки. Бец — тот вообще. Слова из него не вытянешь. Иван меня ненавидит. Севку видела — он подвез меня на мотоцикле. Уходит от разговора. Пустой треп.
— А
— В том-то и дело, что нет. Ни звонков, ничего. Не понимаю. Как сквозь землю провалились. Что делать — не знаю. Бец сказал, чтобы я сидела и просто ждала. А я ужасно волнуюсь. Как ты думаешь? Может быть, мне не слушаться его? Съездить туда?
— Н-нет. Ж-ж-ждем еще д-д-день.
— Ой, Яш. Я паникерша страшная.
— Еще д-д-день.
— Хорошо, один день я как-нибудь выдержу. Потерплю. Я тебя слушаюсь. Что бы я делала, Яшенька, без тебя? Ты один со мной обращаешься по-человечески.
— До-до-с-свиданья.
— Пока.
10
Они сделали по лесу круг и вышли к озеру, где Кручинин оставил машину.
— Молю небо, Виктор Петрович, — сказал Изместьев, продолжая прерванный разговор, — чтобы нынешним руководителям страны хватило проницательности… Увидеть и понять. Поставить точный диагноз. Подчеркиваю, не приблизительный, а — точный. У нас с диагнозом часто ошибались, особенно грубо — в последнее десятилетие… Хватило бы решительности и сил — вытащить страну из той ямы, в которой она пребывает. Задача — поменять знак. Общественное движение должно поменять знак. Иначе мы придем не к светлому будущему, а… совсем в другое место.
— Куда?
— На кладбище, Виктор Петрович, куда же еще!
— Славненькая перспектива, — невесело улыбнулся Кручинин.
— Человек, умноженный на минус единицу — основание и грани пирамиды. Его пестовали десятилетиями. И он не просто возмужал и окреп, он — забронзовел. И силы теперь недюжинной. Сама сложившаяся система отношений, вся сеть пирамидальных связей — питают его. При таких методах, как сейчас, чиновник не изменится. Просто переждет волну. Наш бюрократ не из тех, кто делает себе харакири.
— «Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут».
— Не понимаю… Кто вы? Защитник омертвелых догм? Примитивный пересмешник? Слепой исполнитель чужой воли? Кто? Чем живете?
Кручинин подбросил шарик. Похоже, ему наскучил этот разговор.
— И вы знаете, — спросил он вялым, безразличным голосом, — как победить вашего отрицательного человека?
— Побеждать никого не надо. Было уже. Хватит. Человек должен сам — увидеть и осознать. Преобразовать себя не на словах, а на деле.
— Но как? С помощью цветных революций?
— Возможно. Хотя пока это всего лишь гул… Идея без веры, Виктор Петрович, — музейный экспонат. Оживить верой идею, поднять человека с колен, направить к общему благу — непременно чтоб сам шел, своей волей, без понуканий, подстегиваний, призывов. Чем мощнее аппарат власти, тем слабее вера, тем дальше отстоит идея от живой жизни. И наоборот. Для начала надо бы усвоить эту простую мысль… А спасение наше, выход из тупика — в том, что Толстой называл: благо любви… Сложно, я понимаю. Но другого пути нет… Я его, во всяком случае, не вижу… На редьке ананаса не вырастишь… Если не заразить этим человека, нас ждет идеологический, экономический, этнический, экологический и какой там еще есть — крах.
— Э, куда хватили, — спокойно возразил Кручинин. — «Дамы, рамы, драмы, храмы. Муравьи, гиппопотамы. Соловьи и сундуки. Пустяки все, пустяки…» Сидите тут, в конуре… и рассуждаете. Мечтатель вы. Отшельник.
— Упрекаете в слепоте? В незнании жизни?
— «Лев рычит во мраке ночи, кошка стонет на трубе. Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе».
Изместьев грустно взглянул на следователя и покачал головой.
— Впервые встречаю работника правоохранительных органов, который был бы поклонником абсурда.
— Юмора, — уточнил Кручинин. — Но никак не этой вашей… теоретической трухи.
— Я ни на чем не настаивал, — негромко произнес Изместьев. — Всего лишь мнение. Я лишь подал голос.
— Понимаю.
— Культура, — после длительного молчания продолжил Изместьев, явно недовольный тем, что ему не удалось вовлечь следователя в спор. — Одна из тех мощных сил, которая противостоит хаосу, распаду, разрушению… Восстановить разрушенный культурный слой — важнее, по-моему, сейчас задачи нет. И вы, и я, и все мы должны работать на это, на восстановление культурного слоя, потому что иначе расти будут одни сорняки.
— «Умереть теперь готова и блоха, мадам Петрова».
— Талант — это способность видеть и выражать неуловимое, — разгоряченно говорил Изместьев, уже не обращая внимания, слушает его следователь или нет. — Направление общественного развития в том числе. Уникальная способность генерировать свет, отвоевывать у тьмы всё новые и новые пространства, новые прекрасные обиталища и дарить их людям, делать души зрячими… Скажите, кому плохо, если талантливый человек вовремя увидит и подскажет? Стране плохо, отечеству? Народу? Человеку? Нет. Плохо только винтику на гранях пирамиды — только человеку, умноженному на минус единицу.
Кручинин помрачнел. Он явно не желал продолжать этот бессмысленный для него разговор.
— Довольно… Я правильно понял? Человек, умноженный на минус единицу — человек с двойной моралью.
— Удобный проводник сил зла.
— Но мораль у него двойная? Так?
— Может быть, и тройная, и четверная. А точнее — ее нет вовсе.
— Значит, — помяв и покатав в ладони шарик, сказал Кручинин, — вы тоже человек, умноженный на минус единицу?
— Здрасьте вам, приехали, — изумился Изместьев. — Поговорили, называется. С чего вы взяли?