Даймон
Шрифт:
Дорожка 14 — «Баб-эль-Мандебский пролив»
Михаил Щербаков.
(4`53).
«И вот кругом тайга, пурга, и хоть умри, не убежать. Раз леса много, значит, должен кто-нибудь рубить его. И будешь ты его рубить, и коченеть, и подыхать».
— Малюю-ю-юня! Мой малю-ю-юня! От видишь, як всэ добре. Ты полежи, а я тэбэ всего обцилую. Малюю-ю-юня!..
По тёмному потолку — лёгкие световые зайчики, рука Вари на груди, губы скользят по лицу. Не хочется спорить, не хочется уходить, и думать не хочется. Лучше просто закрыть глаза.
— Малюю-ю-юня!
И так бывает. Думал, все потерял, все в прошлом, только и осталось — вспоминать. Мучаться, злостью исходить — на мир, на себя самого, на Варю, которая из-за поганых серёжек…
Серьги девушка снимать не стала. Она и сейчас на ней — та, что в правом ухе, тёплая от их тел, слегка касалась Алёшиной щеки. А перед тем, как обнять его и потянуть на знакомое одеяло, Варя отступила на миг, посмотрела прямо в глаза, головой тряхнула. Наверняка хотела, чтобы золото зазвенело, голос подало. Не получилось — беззвучно колыхнулись лёгкие невесомые колечки.
— Як, Алёша? Красивая я?
Что ответить? Правду, конечно — красивая, глаз не отведёшь. Только и без золота в ушах Варя такая. А серьги, если приглядеться, ни то, ни се. Никакого впечатления.
Варя явно думала иначе. Специально лишнее мгновения у кровати постояла, вновь головой качнула…
— Я так скучила, Алёша, так скучила…
Не стал отвечать, только руку на Варином плече сильнее сжал. Лучше не говорить, лучше молчать. Тонкая дверь из деревоплиты, фикусы на подоконнике, свет в близких окнах соседнего корпуса, старенький кассетник на полу. Его маленький Эдем. Изгнали, снова впустили… Нет, не думать, не сейчас!
— Мой такый хороший. Не можу без тебя, малюня, не можу!..
Сама его и нашла. Вышел Алексей из университета после третьей пары, мысленно гривны в кармане пересчитал, решил за пельменями в ближайший магазин завернуть. Глядь — Варя в своём старом пальто и вязаной шапочке. Слева от входа, чуть в стороне от компании курильщиков. Специально отгул взяла, чтобы встретить. Встретить — и встретиться.
Обошлось без вопросов. И без ответов. Редко его Варя под руку брала, а тут взяла.
— Пошли, Алёша. Вильна я сегодня. Зовсим вильна.
И они пошли. Дорога знакомая — сначала через площадь, потом узкими улочками мимо старых пятиэтажек-«сталинок». Путь в Эдем, все, как раньше, все, как всегда.
Если, конечно, глаза закрыть.
— Повынылыся они. Цветы принесли, звынялыся сильно. Я ведь тоже вынна, Алёша. Пила с ними, и вино, и водку их домашнюю. Така гидка, химией пахнет. А пила, хоть и не маленькая. Не говорила тебе, чтоб зовсим ты обо мне погано не подумал…
Хорошо, что в комнате темно. Хорошо, что Варя лица его не видит. А если бы и увидела? Он тоже не маленький, все знал, все понимал.
— Повынылыся, а потом помирились. Тильки я деньги браты не стала, не думай. Серёжки на премию купила, как раз выдали. Красивые, правда? Скажи, Алёша, красивые?
Хорошо, что темно!
— Красивые…
Можешь верить, Алексей Лебедев, можешь — нет. То ли в самом деле совесть заела ублюдков, которые твою девушку по кругу пустили, то ли просто напугали. Не их — её. Сама пришла, сама пила, не один судья не поверит. Тем более, если менты… Как они, гады, не любят своего прозвища! Иначе как «работником милиции» и не титулуй!
В бетон, в бетон, в бетон!..
— Я теперь, Алёша, в кахве работать буду. Пидробляты после завода. Тут поряд новое кахве открыли. Не официанткой — менеджером. Думала, складно будэ, а там тильки считать надо. А я считать вмию…
Привстал Алёша, отвернулся, на стену посмотрел — туда, где пятнышко света.
— Начальник устроил? Твой хач?
Не хотел спрашивать, но не утерпел. Язык прикусил — поздно. Но не обиделась Варя, засмеялась.
— Та не мой он. Цэ ты, малюня — мой, зовсим мой. А з ним я сплю иногда. И минет ему роблю на рабочем месте. А ты думаешь, як люди живут?
Вздохнул Алёша, выдохнул.
Встал.
Потянулась рука к майке…
— Дурный ты…
Приподнялась Варя, простыню на плечи накинула.
— Не жарко… А як иначе, Алёша? Чем платыты? Когда ни родичей богатых, ни мужа, чтоб у «Мерседеси» возил, водил по ресторанам? И ты, Алёша, бидный. Я в жены не прошусь, не до того тебе. Так все-таки легче. А стыдно хай тем будет, что не от бидности, а с жиру у проститутки идут.
Дёрнулся Алексей, вновь язык прикусил. Философия, прости господи… Небось, не захотела в Тростянец возвращаться! «От бидности»… Это про золотые серёжки?
Смолчал.
Не сказав ни слова, оделся, так же молча подошёл к тёмному стеклу. На горящие окна поглядел, прищурился близоруко…
О товарище Севере… О Семёне… Будете говорить только со мной. Все вопросы — ко мне. Но только в крайнем случае. В самом крайнем, ясно?
Как с Хорстом и с Евой просто вышло! Несколько слов — и зауважали, чуть не испугались. Может, даже пуганулись слегка.
— Обиделся, малюня? Ты не обижайся…
Варя стояла рядом — в одних золотых серёжках. Руки легли ему на плечи.
— Всэ будэ хорошо, Алёша. Ты до мэнэ станешь приходить, я тебя любыты буду. Не надо себя мучить, Алёша. Не надо! Мой малю-ю-юня!..
И вновь смолчал Алексей. Не потому, что ответить нечего. И даже не оттого, что знал: ничего не изменят слова.
Понял. Даже не понял — до костей прочувствовал.
Так будет всегда. Всегда! Всегда…
…Он закончит университет. А дальше? В аспирантуру без денег лучше не соваться, в школу идти бессмысленно, проще сразу петлю намылить. Значит, работать придётся черт знает где черт знает кем. И получать — черт знает что.