Дайте нам крылья!
Шрифт:
Выходит, я никогда ничего толком не видела — неужели мир и вправду таков, неужели орлы видят это каждый день?! Пери кружила в небе, и земля плавно вращалась под ней. Пери струилась в воздухе, как река, скользила под облаками, взмывала над ними, зарывалась в них. Выше, внутрь облачных гор. Где верх, где низ, понятно и так, ничего не надо видеть, можно плыть и в самой густой туче. Кучевые облака, вестники ясной погоды — живут они недолго, всего полчаса. Иногда минут пять. А эти только что поддували термики — видно по четким краям. Как забавно воображать, будто они плотные, и играючи облетать все бугры, нырять в туннели, переваливать то через белые бастионы, то через крепостные стены цвета слоновой кости, вверх-вниз, падать и падать, а потом взмывать, глядеть, как предзакатное солнце подкрашивает смятые покрывала в вышине рубиновым огнем. Вздымаются опаловые своды.
Вот высится башня — хрупкие украшения отваливаются от нее со всех сторон, ветер превращает стены в знамена, мандариновое небо с клубничными прожилками, спелое, сладкое, самое прекрасное на свете, счастье пузырится в жилах, сердце поет — я лечу, я скинула балласт, мне легко-легко, почему так легко?
Вверх, дикие сальто, на самом пределе и дальше, быстро и ловко, виражи и торможение. Пикировать, словно исполинский сокол, нырять так, чтобы сердце стало ракетой, визжать от восторга, набирать высоту, на тысячи футов вверх, а земля внизу все равно видна до мелочей, прямо хоть пощупай, упругие тычинки цветов, галечные узоры, трещинки в коре, мелодия земли, сияющая зеленая кантата, низкие тона, коричнево-серые, синева над пылающими облаками, гулкие стеклянно-металлические ноты, перезвон колокольчиков. Не покидай меня, соблазн. Что-то тревожное внизу. Не думай, не останавливайся, ничего не вспоминай, не становись самой собой, маленькой точкой, будь целым небом, ощути себя вон тем облаком, небом, тонким, как лепесток, как весенний листик, все равно куда лететь, я — везде. Я разлита по всему небу. Я все вижу. Блаженная даль. Все шире и шире.
Я — словно сам свет, золотыми хлопьями в воздухе.
На бледно-желтом фоне — черная точка.
Поглядим.
Шахиня на предвечерней охоте?
Нет, слишком крупная. Шахиня так не парит.
Орел?
Широкие крылья.
Орел!
Крупный. Огромный. Орлица.
Никогда не летала рядом с орлом — соблюдать дистанцию, помнить о правилах вежливости, не забывать, что орел может напасть и обязательно нападет, не пытаться обгонять его, лететь как он. Да, так и лететь — вверх-вниз, кругами, изучать территорию. Итак, у нас общий узор полета, можно считать, что мы представлены друг другу — я подлечу поближе, с вашего позволения?
О, какая яростная радость — чувствовать себя как хищник, видеть, как он, помнить, как он, о предупредительности и благородстве, да, хищные птицы знают, как это важно, о да, у орла стоит поучиться манерам! Почувствуй верную дистанцию, полетай вместе, создай что-то стоящее совместными усилиями, как музыканты, пароль — отзыв, я туда — ты сюда, иногда — как эхо, а потом сделай то же самое, но не так, а вот так, не отлетай дальше положенного, не подбирайся ближе установленного. Никаких состязаний, никаких угроз — созидание. Вместе соткем живой покров, летучий, прекрасный, словно нанизанные ноты. Быстротечный шедевр — и расплывчатые, летящие краски, твердеющие на солнце, на закатном солнце, контуры полета, начерченные цветами зари.
Ни в коем случае не говори, когда все кончится, это навсегда, но всякому танцу приходит конец, так что придумай достойное завершение, главное — финал, эффектный росчерк, взлетаем вместе, закручиваем спираль вокруг друг друга, впервые падаем, как камни. Разлетаемся в стороны на одном уровне. Все.
Прощай, сестра моя. Лечу по воле ветра.
Больно внутри — падаю к Райскому кряжу без единой мысли. Ближе к земле найду и название чувству — голод; это возвращаются ко мне привычные слова, словно всплывают из-под воды. Нико велел быть дома до сумерек. Быстро спускается ночь. В чертогах солнца сумерек не бывает.
Гражданские сумерки. «Предметы еще различимы, но выполнять работы на открытом воздухе уже невозможно». Пери невольно засмеялась.
Она приземлилась в реку, и повседневные мысли вернулись почти полностью, когда она окунулась в черную ночную воду, разыскала футболку и рейтузы и натянула их — ткань липла к влажной коже. Пери прошла по мелководью туда, где собрались остальные летатели — у фонарика, подвешенного к ветке, — и поймала их взгляды, тревожные и радостные, но ликование после игры с орлицей так и не покинуло ее. И никогда не покинет. Врастет в нее, как Хьюго. Не придется больше завидовать Беркуту с Шахиней.
Пери забрала у Беркута Хьюго, сказала «спасибо» и увидела, как Беркут хотел было отчитать ее за опоздание, но умолк, увидев, как светится ее лицо.
Беркут сунул ей в руку маленькую инфокарту.
— Береги ее. Сама знаешь, что это. Теперь твоя судьба в твоих руках.
Пери посадила Хьюго себе на бедро и сунула карту в карман. Они прошли по берегу, и Пери села на бревно, чтобы покормить Хьюго на ночь.
— Ну, выкладывай, — велел Беркут, оставшись стоять.
Пери попыталась описать свой полет. Она помнила его в мельчайших подробностях, видела все линии и краски и как роскошным узорным ковром катилась внизу земля, помнила даже, какое это наслаждение — плыть по воздуху, который нежнее и глаже ароматического масла, прозрачнее воды, как щемило сердце, когда она кружила в вышине и земля медленно вращалась внизу. Но облечь это в слова она не могла. Слова хранились где-то в другом месте. Да, вот они, яркие, путаные и не имеющие никакого отношения к сегодняшнему полету. Беркут потрепал ее по плечу.
— Да, я, наверное, представляю себе, что с тобой было. Ты понимаешь, что это Посвящение? Обычно мы проходим его по плану. Просто устроить его тебе было некогда. А ты все сделала сама. Молодчина.
Пери только тряхнула головой. Она никогда еще не знала такой чистой радости. Когда она родила Хьюго, счастье переполняло ее, но в нем было много других сильных чувств — и страха, и боли, и грусти. Первый полет вне стен тренировочного центра тоже был прекрасный и страшный — но Беркут говорил правду. Сегодня все было иначе, сегодня она впервые летала по-настоящему. В Городе об этом слыхом не слыхивали. Большинство летателей так и не узнают, что значит летать. Надо им рассказать. Надо, чтобы они это поняли, иначе зачем им крылья?
Беркут серьезно кивнул:
— Точно, ты все сделала сама. Ты все поняла.
Пери взахлеб, страстно описала Беркуту, как она играла с орлицей. Беркут потрясенно уставился на нее:
— А вот это совсем другое дело! Впервые о таком слышу!
Он отвел Пери обратно к фонарику. Изнемогая от усталости, Пери уложила Хьюго спать, вполуха прислушиваясь к разговорам, не вдумываясь в слова — пусть обтекают ее, как вода. Она уже задремала, и тут в голове у нее словно зазвенел далекий колокольчик. Она услышала вопрос — отчетливо, будто кто-то обратился к ней: «А вдруг это первый шаг к одичанию? Вдруг это никакой не прорыв? Вдруг это падение?»
Счастье подернулось по краям темной ржавчиной тревоги, а потом Пери погрузилась в сон без сновидений.
Она ненадолго проснулась и перебралась вместе со всеми под скальный навес. Там все спали каждую ночь — с тех самых пор, как Пери видела Дикого. Нико сидел на страже. Остальные часовые проводили ночь на постах по периметру лагеря. Небо было пасмурное, луна должна была взойти только под утро. Один раз Пери проснулась, устроилась поудобнее, переложив Хьюго, и увидела, как Нико смотрит в гущу деревьев. И снова задремала.