Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
— И тем не менее, ты им поклоняешься, княже, — холодно ответил епископ, чуть кривя в едва заметной усмешке уголок рта.
— Это вы, рабы божьи, своему богу поклоняетесь, — хмыкнул князь, обуздав гнев и надавливая голосом на слово «рабы». — А мы своих богов почитаем.
— Не богов, а деревяшки резные! — вновь бросил Мина высокомерно.
Епископ нарывался. Сузив глаза, Всеслав несколько мгновений разглядывал священника, внезапно поняв, чего тот добивается — вызвать гнев князя. Истинный гнев владыки, от которого, даже не высказанного вслух, порой
И создать христианам повод для немедленной священной войны.
Ну-ну…
Зря стараешься, епископ. Зря стараешься, грек.
Повод для войны киевские Ярославичи и без тебя найдут.
А мученика я им не дам.
Однако же оскорбление богов прощать тоже нельзя.
— Не вижу, кир Мина, чем ваши раскрашенные доски лучше наших резных колод…
И проняло епископа.
— Ты! — голос священника взлетел и сорвался. И — в крик! с пеной в уголках рта! с безумием в побелелых глазах! — Язычник! Невеглас! Святые божьи лики! Окна в инобытие! К нечестивым идолам приравнять! Прокляну!
Князь даже залюбовался, настолько жутковат был в своём безумном гневе христианский святитель.
Дал прокричаться.
Выждал, пока Мина смолкнет.
А потом сгрёб за отвороты, притянул ближе к себе и гневно выдохнул прямо в безумные глаза, в источающий бешеный хрип рот:
— Не нравится?! когда твою веру оскорбляют?! А?!
Мина глядел теперь уже почти со страхом, созерцая истинный лик полоцкого оборотня, проклятого богом язычника, потомка отравленного семени бешеной Рогнеды-Гориславы. Епископ зримо ощутил вдруг на себе взгляд кого-то страшного огромного и могущественного, глядящего на него прямо из глаз князя. И почти что ждал, что Всеслав сейчас обернётся волком альбо медведем, готовил себя к мучительной смерти в звериных клыках и когтях.
— Вот и мне — не нравится! — уже стихая, рыкнул Всеслав.
Оттолкнул, почти отшвырнул от себя золоторизника — худое тело бессильно упало в кресло.
— Да воскреснет бог… — хрипло откашлялся Мина, — и да расточатся вороги его…
Князь так же хрипло рассмеялся.
— Несмеян! Витко!
Дверь отворилась мгновенно — ближние кмети Всеславли стояли прямо в сенях. Небось, и слышали всё, — подумал князь мельком. Глянул на их готовно-довольные рожи, усмехнулся — эти за своего князя в огонь и воду готовы… Хоть он оборотень будь, хоть кто.
— Епископ Мина уезжает! Далеко! Готов ли возок?!
— Готов, княже! — коротко ответил Несмеян, сжав зубы и сверля Мину взглядом.
— Проводите его!
С порога епископ оборотился, задержал шаг.
— Проклинаю, язычник!
— Ничего, обсохну, — усмехнулся князь под восхищёнными взглядами дружины. Им на такое отважиться было бы трудно — проклятие служителя бога, хоть и чужого — не шутка. А он князь, владыка, предстатель всей кривской земли перед богами… ему и чужого бога бояться не пристало, с ним благословение своих богов.
Мина ушёл, ушёл за ним и протопоп, вышел за дверь Витко, только Несмеян задержался на пороге, глянув на князя с коротким, но внятным вопросом — не следует ли, мол?.. Князь чуть заметно качнул головой.
Пусть живёт епископ. Пусть едет в Киев, жалуется на него хоть великому князю, хоть митрополиту… хоть в Царьград едет, самому патриарху жалиться… Ну да, это война, конечно, война…
Ну а иначе — как?
Вот Несмеян готов был презреть вослед своему князю волю чужого бога и даже пролить кровь его служителя… но это тоже война.
Жизнь епископа тут ничего не решает.
Война неизбежна.
Повесть вторая Скрепы трещат
Глава первая Рыба в мутной воде
Неустрой приподнялся на стременах, поглядел из-под руки. Степь парила, воздух дрожал над окоёмом, над нежно-зелёным ковром молодой травы.
— Ну что там, Неустрое? — окликнули его.
— Чисто, парни, — довольно выдохнул он, опуская руку. — Отвязались вроде как?
— Ну и хорошо! — крикнул всё тот же, кто окликал. — Чего смурной-то такой?
Четвёртый день они, семеро сверстников, гнали по степи косяк конского молодняка, угнанный у половцев. И вот только сегодня погоня, наконец, отстала.
Хотя надолго ли?
— Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, — пробормотал Неустрой, теребя чёмбур. Пробормотал так, чтобы никто не слышал. Но его услышали.
— А чего такое?
Но Неустрой только махнул рукой в ответ — после, мол, поясню.
Солнце уже клонилось к закату, окрашивая окоём в багряный цвет, когда мальчишки, наконец, остановили косяк, сбив коней в кучу. Половецкие кони храпели, тревожно косились налитыми кровью выкаченными глазами — непривычен был запах, исходящий от новых пастухов.
Двое уже разводили костёр из сухой прошлогодней полыни, потянулся дразнящий запах жареного мяса. На раскинутом рядне на скорую руку разложили плотный желтоватый сыр, солёное сало и чёрный хлеб — ещё из домашних запасов.
Ели быстро, запивая сытой из прихваченного из дома мёда и зачерпнутой тут же, в ручейке, воды.
— А что, парни, ловко мы дело провернули? — весело сказал Ярко, откидываясь на спину и мечтательно глядя в медленно сереющее вечернее небо.
— Не говорил бы ты гоп, Ярко, — поморщился Неустрой, косясь по сторонам и прислушиваясь. — Не ровен час, сглазишь.
Он сплюнул через плечо и постучал согнутым пальцем по рукояти плети. Остальные помолчали, с завистью поглядывая на знатную Неустроеву плеть — степная камча с зашитой на конце свинчаткой была украшена красивой резьбой, извилистые линии переплетались из их переплетения то и дело вдруг проглядывали звериные морды — то волк, то медведь, а то и невиданный никем индрик.