Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды
Шрифт:
Сны на пустом месте не бывают — потомок Велеса, воспитанный волхвами, Всеслав Брячиславич знал об этом слишком хорошо.
Над ратью знамёна были. И знамёна южных князей, всех троих Ярославичей. Всех. Троих.
Вспомнился упрямо-отчаянный взгляд тьмутороканского старшого, Славяты, прибившегося к его дружине с четырьмя сотнями конных кметей из новогородцев, волынян и донских "козар". Этот Ярославичам своего князя не простит… хоть Ростислава Владимирича и не кияне отравили, а корсуняне, хоть самого отравителя уже и побил
А вот теперь Ярославичи пришли… пришли внезапно, не стали ждать до лета.
Да и глупостью с его, Всеславлей, стороны, было ждать лета. И город за его глупость уже поплатился.
Город…
Менск, — вспомнил Всеслав. Это — Менск. Извилистое русло Свислочи, поросшее густолесьем, устье Немиги — и густые цепи киевских, черниговских и переяславских кметей.
Менск.
И ведь то лицо… менский тысяцкий Велегость.
Менск.
Всеслав рывком выкинул из постели жилистое тело, оделся, не дожидаясь появления слуги — терпеть не мог услужливой помощи чужих рук — предупредительных, услужливых, но чужих.
К полудню дружина собралась и выступила. Всеслав и так понимал, что подзадержался в Дудичах, да и вообще в Чёрной Руси, пора было полоцкому князю, потомку знатных кривских родов и родных словенских богов выступить на сторону своей земли.
Всеслав спешил — неясно было, случилось ли уже то, что он видел во сне, альбо только должно было ещё случиться. И если случилось, то когда…
А от Дудичей до Менска — без малого сотня вёрст. Три суточных перехода. Напрямик через леса, по сугробам. В мороз.
Гонец встретился чуть ближе к вечеру.
— Приведите, — от княжьего голоса мороз казался вовсе уж невыносимым, и кмети невольно пятили, низили взгляды, а кое у кого рука невольно тянулась к оберегу.
Рать уже раскидывала походный зимний стан, и дымки костров тянулись к низкому зимнему небу.
Гонец крупно дрожал на морозе — и не в диво, на его лохмотья-то глядя. Но стоял гордо, и глядел прямо — кметь! — из-под шапки на правое ухо падал длинный чупрун, грязный и побитый сединой, но видно было, что когда-то щегольский.
Навряд ли и позволил бы себе кто-нибудь из кривских кметей в таком вот отвратном виде перед князем появиться, да только видно вести были такие, что и на вежество наплевать. Да и не и из тех князей был Всеслав Брячиславич полоцкий, которые по одёжке воина встречают. Тем более, своего воина.
— Откуда?! — отрывисто спросил Всеслав, впиваясь в кметя своим знаменитым взглядом, от которого приходили в дрожь иные бояре, не то что простые людины.
— С Мен…ска, — в два приёма выговорил кметь — его всё ещё била дрожь. Князь чуть повёл бровью, незаметной тенью кто-то из дружинных кметей (Несмеян?) подал гонцу чашу с горячим сбитнем — уже и согреть успели. Гонец единым духом опружил чашу, заколотился, согреваясь.
— И что в Менске? — спросил Всеслав, нетерпеливо, всё ещё на что-то надеясь.
— Нет Менска, — неожиданно ясным голосом просто ответил гонец, подымая на князя отчаянный взгляд. — Кончился.
— Ярославичи? — спросил Всеслав Брячиславич только для того, чтобы хоть что-то сказать.
— Они, — кивнул кметь. Сжал губы — обозначилась под усами жёсткая горькая складка.
— Велегость? Тысяцкий? — требовательно бросил князь.
Кметь только отрицательно качнул головой. Всеслав снова вспомнил свой жуткий сон и понял — нет тысяцкого в живых… да и навряд ли могло быть иначе — знал Всеслав бояр своей земли.
— Так кто же тебя послал-то? — удивился он.
— Калина, — кметь усмехнулся. Краем глаза князь заметил, как невольно вздрогнул Несмеян, но не придал значения. Ну Калина и Калина… мало ли Калин на белом свете… да и в кривской земле небось тоже не один десяток сыщется. И не стал допытывать — какой Калина.
— Зовут тебя как?
— Горяем отец с матерью прозывали, — гонец снова чуть усмехнулся. Истинно что Горяй… только мать-то с отцом, верно, так звали за то что рыжий… а сегодня — погорелец ты, Горяй…
Да и не только ты.
— Ладно, ступай, — велел Всеслав, не подымая глаз. — Несмеяне, распорядись, пусть накормят молодца. Да и сряду ему подобрее дать надо, а то помёрзнет.
Шевельнув плечом, сбросил тёплый плащ, подбитый мехом.
— Тебе.
Перстень с резаным по литому серебру чернёным узором тесно сидел на замшевой перчатке, князь сорвал его мало не со злостью. Злостью на себя, тугодумного, не понявшего угрозы любимой кривской земле, злости на Ярославичей, наказавших за его вину целый город.
— Я не за награду, княже… — возразил бледный гонец. — Я…
— Молчи! — глухо прорычал князь и непонятно добавил. — В том не только тебе честь!
Награждать за верную службу Всеслав Брячиславич не забывал никогда. И непонятные для гонца слова для него самого были понятны — в награде честь не только и не столько для того, кого награждают, сколько для того, кто награждает! Так и иные многие почтут за честь послужить кривскому князю.
Несмеян уже увёл Горяя, по-дружески укрыв его княжьим дареным плащом, а Всеслав всё сидел, молча и бездумно глядя в пляшущий огонь, не чувствуя крадущегося вороватого мороза.
Холод, наконец, отпустил отогнанный большой кружкой доброго сбитня. Дрожь, крупная и назойливая, тоже отпускала, и Горяй, наконец, смог оглядеться — трещали костры, деловито суетились кмети, скупо перебрасываясь словами. Откуда-то из темноты, от соседнего костра альбо дальше, не понять, доносился чей-то смех. Гонец невольно подивился — и как они могут смеяться… и тут же укорил сам себя — про то, что с Менском стряслось, пока что никто, опричь князя Всеслава да его самого не знает. Да вот ещё гридень этот знает, который его ведёт к костру. Несмеян.