Дед (роман нашего времени)

Лимонов Эдуард Вениаминович

– Я, как вы наверняка понимаете, к вам сюда не стремился. Я прописан на территории Тверского ОВД. Меня у вас тут спрятали, чтобы журналисты и сторонники не нашли.

В отместку лейтенант обыскал его в дежурке. Приказал вытащить из карманов всё, что есть, и выложить. Но забыл, лопух, и про поясной ремень, и цепочку не изъял. Шмон его был фальшивым, как и он сам, милицейский Гамлет. Чтобы унизить знаменитого человека, врага государства.

А враг государства был такого масштаба восточным философом, что их муравьиные игры были для него просто смешны. Он сидел в теле Деда и потешался над выводком ментов, наблюдая без интереса, как двуногие проявляют свои примитивные инстинкты. Они посадили его в кованого железа

обезьянник. Обезьянник был слеплен из лоскутов железа, словно его сделал грузинский скульптор, какой-нибудь хитрый Церетели (а может быть, так оно и было? Получил от мэра подряд на изготовление обезьянников для московских ОВД?). Сидеть на виду у всех в железной клетке – удовольствие не из приятных. Однако там имелись такие цилиндрические радиаторы с горячей водой, и он с удовольствием прислонил к ним спину. Дед любил жару, ненавидел снег, белый цвет и холод лютой ненавистью. Если бы он мог, он бы их запретил: и холод, и снег, и белый цвет. Все эти три есть три измерения смерти, небытия, так верил Дед.

Ещё Дед активно не любил Город Моше/Моисея/ Мозеса – Москву/Мокшу. Жил он здесь исключительно по служебной необходимости. Здесь, потому что это столица государства, здесь находилось его место: здесь он воевал, его фронт находился здесь. Его долг, а чувство долга было в нём развито не менее, чем похоть, долг требовал от него находиться здесь. Вот он и терпел, и допускал, что ему придётся здесь и умереть. Хотя допускал без особой охоты.

Привезли Кирилла и посадили в соседнюю клетку, отделённую лишь полосами железа. Суд над ним перенесли на завтра, судить его будет тот же судья, фамилия которого начиналась со слога НЕ… Но судья взял себе перерыв на новогоднюю ночь.

Привалившись каждый к своему радиатору, они стали разговаривать. На Кирилла дали показания два других солдафона из 2-го оперативного полка. Его тоже обвинили в нецензурной брани и в сопротивлении милиции. Он бранился у того же самого дома, что и Дед. Вот только получалось, что они друг друга не видели. Бранились и сопротивлялись в одно и то же время, но в рапорте на Деда не упоминался Кирилл, и в свою очередь у Кирилла в его протоколе задержания не упоминался Дед. Власть упоенно лгала, не заботясь о правдоподобии. При царях солдат гоняли через строй и секли шпицрутенами. Вот бы восстановить такую практику для солдат 2-го оперативного полка…

7

Пришёл новый, может быть, дежурный, или старый, но доселе он не показывался, чуть ли не всплеснул руками, воскликнул: «Как же так можно!», и Деда вынули из обезьянника. Его провели вглубь ОВД, дежурный открыл ключом дверь, и Деда посадили в камеру с деревянным настилом, знаменитые в народе «нары».

В камере было не холодно, и уже за одно это качество он принял камеру дружелюбно. Отлить он отлил в суде, нужд у него на время не было, потому он сел на нары, привалился к стене и блаженствовал. Бывалый старый зэк. Что человеку нужно? Чтоб не холодно было, чтоб в туалет не хотелось, «чтоб милиционеры не били». Его девка ушла от него 29-го утром, похоть потому его не мучила.

Он же выспался, потому и не стремился заснуть. Ясно, что теперь, когда есть судебное решение, его должны отправить из ОВД отбывать арест в спецприёмник на Симферопольском бульваре, вряд ли куда ещё. Вот когда это произойдёт, было неясно… В камеру к нему глухо доносилось хлопанье дверей, голоса и даже запах тёплого теста? Пироги?

Да, вспомнил он, уже ведь двенадцатый, видимо, час, менты, наверное, озаботились пирогом. Да и выпьют втихаря по рюмке-другой… Новый год. А мне что Новый, что старый. Нам, татарам, – дело в том, что он был отчасти татарин.

В сером кубическом пространстве можно развивать воображение, ничто не отвлекает, не сбивает. Дед стал вспоминать свой прошлый арест.

Прошлый раз, тогда ему дали десять суток ареста, он сидел, ждал отправки в спецприёмник в Мещанском ОВД. Из уважения к столь значимой персоне – пусть оппозиционный, но политик – очень известный человек, его подсунули в комнату к дежурному. Дежурный, вообще-то он был участковый, лысый капитан под сорок, тяжело дышал и выглядел удручённым. Он уже создал 27 протоколов, а был только второй час ночи, и его ожидала лошадиная работа составления протоколов на 17 вьетнамцев, ещё на 6 торговок и 6 студентов, распивавших пиво в общественном месте, то есть на улице. А там ещё далеко до утра. Будут ещё задержанные.

Старый капитан обильно потел, кряхтел, чертыхался. Дед сидел на дряхлой лавке, повёрнутой к капитану в три четверти. Дед был в тот раз, как и сегодня, в чёрном своём бушлате, якобы american desk jacket, а на самом деле изготовленном в каком-нибудь штате Юнань, Китай. Ибо в наши времена ВСЕ изготавливают китаёзы.

Дверь в коридор была открыта, из расположенного напротив туалета (о, садист архитектор) мокро несло мочой всех задержанных вместе. Наблюдательный над жизнью Дед давно опытным путём сообразил, почему воняют общественные туалеты, сколько их ни чисть. Они воняют от смешения разных мочей (наверное, всё же «разной мочи»), даже если это моча вашей любимой женщины. А там была ещё и вьетнамская моча. Вьетнамцы, как зомби или сомнамбулы, с прорезанными на лицах вечными улыбками, прошкандыбывали много раз мимо Деда и дежурного. В довершение всего туалет ещё был затоплен до уровня ботиночных завязок. Добрая душа набросала, впрочем, кирпичей в это море. С рук Деда тогда, как и сегодня, в Мещанском скатали отпечатки пальцев, и ему пришлось, балансируя на кирпичах, отмывать пальцы и ладони.

Капитану позвонили. Продолжая писать, капитан отрывисто отвечал.

– Не знаю… Не могу ещё сказать… Нет… Понятно… нет… Ну почем я знаю… – и, наконец, сорвался в крик: – Мне ещё семнадцать вьетнамцев оформлять, мама, шесть торговок, шесть пьяниц…

В ответ, слышно было, мелким бисером наносил капитану уколы в ухо женский голос.

– Да, – сказал капитан измученно и выключил мобильник.

– Мать, – пояснил он Деду, – к обеду ждала. А меня запрягли. Они на нас как хотят, так и ездят. Штаты сократили, дежурить некому, вот буду здесь сидеть до утра. А я участковый, у меня сегодня встреча с гражданами была объявлена, вот придут, скажут, сбежал участковый или напился участковый… А я в этом говне… – он развел руками. – Сижу, вонь нюхаю.

– Почему не вызовут сантехника, тоже сократили?

– Ну да, а вы что думаете. Один сантехник на квартал. Зарплату прибавляют, но работать-то некому.

– Чего это он на нас так смотрит? Гипнотизирует? – Дед имел в виду загадочного вида нерусского мужика, интенсивно впялившегося глазищами в дежурку и её содержимое, то есть в Деда и капитана. Нерусский находился в обезьяннике с редкими толстыми прутьями, а стена дежурки была с той стороны плексигласовая.

– Узбек-дворник, напился, теперь отходит. Начальницу ДЭЗа всеми непотребными словами назвал, трезвеет, переживает, что выгонят, а у него четверо детей. Не выгонят, думаю, работник он хороший, и не пьёт, первый раз нажрался. Наши, русские, его сбили.

И все-таки он их гипнотизировал. Может быть не Деда, но капитана. Чтобы капитан, как зомби из фильма, подошёл к обезьяннику и огромным ключом отпер ржавый замок и выпустил бы узбека на свободу. Узбек верил в их, узбекское, вуду?

Привели ещё семерых вьетнамцев. Весёлый милиционер в расстёгнутом тулупе с пистолетом, сдвинутым под толстый живот, бросил в дежурку стопку взлохмаченных бумаг и три паспорта:

– Держи, Михалыч!

Дежурный застонал, встал и присовокупил вновь прибывшие бумаги к уже лежавшим на железном шкафу.