Дед Терентий и другие рассказы
Шрифт:
– Ну, чё ты, серый, на меня вытаращился? Не видишь, кожа-кости у меня одни? И пожрать тебе будет нечего, только грех на себя возьмешь, душу погубишь…
Волк свесил голову набок, будто взаправду речь человеческую понимает. Даже глаза не такие, кажись, злые стали.
Тут я осмелел, ноги от земли отклеил и давай взад пятки двигаться. А волк, черт эдакий, поднялся и лениво за мной поплелся. Вот, думаю, привязался, проклятый! Я остановился, и волк – тоже. Сел и поглядывает вроде как с интересом, дескать, что дальше скажешь.
– Слушай, ты чё к сироте пристал? Русского языка не понимаешь? Отстань от меня. И так
Давно солнце взошло, а я все из леса не выберусь: бредет за мной волк и бредет. Слезы у меня да пот по хребту ручьем потекли, как представил хозяйские кулаки-кувалды.
Вдруг слышу: собаки осиновские брешут. Просветы в тальнике заголубели. Деревня, значит, близко. И такое зло меня разобрало! Уж или слопал бы волк меня сразу, или отпустил с миром, если не по нраву, так нет же, плетется следом. Набрал я воздуха побольше в грудь, да как гаркну отчаянным голосом, даже навстречу волку шагнул:
– Пшел прочь, леший непонятный, идол драный!
Серый аж подпрыгнул от неожиданности и – в кусты!
А я дал дёру в другую сторону прямиком к тетке, а что надо к Веревкину, даже не вспомнил. Тетка, увидев меня, перепугалась, спрашивает, что со мной, а я только головой трясу да смеюсь.
– Дед, а когда же ты с ним здоровкался? – вдруг в тишине спросил недоуменно насмешник.
Терентий фыркнул носом и ответил непонятливому:
– А в следующий раз! Он мне даже лапу подал, здрасте, говорит, Терентий Петрович. Очень, говорит, приятно было с вами побеседовать…
Последние слова Терентия заглушил дружный хохот сидевших рядом мужиков.
Дед Терентий, скрючившись, сидел на печи. Свесил вниз ноги в стареньких валенках, дымил трубкой, хотя обычно «смалил» самокрутку «козью ножку», и смотрел куда-то в угол избы. На мое «здрасте» не ответил.
Вообще-то дед любил гостей. И хоть по важному делу зайдешь, хоть просто на минутку забежишь узнать, здоров ли, все равно дед поставит электрический чайник, заварит крепкий чай и усадит гостя чаевничать.
Пока чай настаивается, обязательно поведает, как провели к ним в поселок «большой свет» от ЛЭП, шагавшей по лесу на металлических опорах. И к дедовой избушке, стоявшей на отшибе, веселые ребята-монтеры тоже протянули провода. Не забудет рассказать и о том, как ездил за чайником в город почти за сто верст, потому что в местный сельмаг не привезли.
Как добрая хозяйка, Терентий выставит на стол варенье – малиновое, смородиновое или бруснику да клюкву в сахаре, в зависимости от вкуса гостя. А для меня, зная, что люблю пить чай с конфетами, приберегал еще и «валеткину радость», так называл дед карамельки-«подушечки», которые покупал в поселковом магазине.
Валет – лохматый и добродушный пес, пугавший лишь ростом да басовитым лаем, – ужасный сладкоежка. Учуяв «свою радость», строил умильную морду, такие жалостливые делал глаза, что не захочешь да бросишь ему конфетку, а он – гам! – на лету поймает, схрумкает и опять смотрит преданно и просительно, поскуливая тихонько: ну, угости еще разок!.. Но попрошайкой Валет не был. На улице держался строго и независимо. Даже голодный, увидев съестное, но не принадлежавшее хозяину,
Ну, а дома, при своих (меня он считал своей), можно и поскулить, вымаливая конфетку, поскакать дурашливо, по-щенячьи, по избе, радуясь гостю. Это ведь дома.
Одним словом, обитатели дома деда Терентия любили гостей и встречали всех с радостью. А тут дед слова не вымолвил, не пригласил пройти в дом. И Валет не встал со своего места, лишь слабо шевельнул хвостом в знак приветствия.
Да что же стряслось у них?
Кажется, все вещи на месте. Обитатели избушки – дома, петух Петька схлопал крыльями в сенцах, где жил зимой со своим «гаремом»…
И все-таки, что-то не так.
А где же Розка, маленькая, когда-то рыженькая собачонка, давным-давно поседевшая от старости? Такая немощная, что уже и ходить не могла, просто ползала при помощи тонких передних лапок. Она обычно лежала под лавкой у печи на маленьком тюфячке, сшитом для нее Терентием, и грустными слезящимися глазами смотрела на мир.
Дед относился к Розке с огромной нежностью. Никогда не садился за стол, не покормив собачку. Солнечными днями выносил ее на улицу, заботливо укладывал возле крыльца, и Розка дремала, нежась под солнечными лучами.
Валет не смел дотрагиваться до Розкиной чашки, где чаще, чем у него, лежали лакомые кусочки – прекрасно помнил, как дед задал ему хорошую трепку, когда, впервые появившись в доме, сунул нос в Розкину чашку. Валет никогда не обижал Розку и поселковым псам не давал ее в обиду.
И вот этой самой Розки не было на своем обычном месте.
Дед словно прочитал мои мысли, тихо произнес:
– Померла наша Розка. Схоронил я ее в огороде под березой. Пришел, значит, ейной жизни конец. И то… У меня, почитай, годков десять с лишком жила, а сколь до меня – не ведаю. А ты чего у порога топчешься? Проходи. Садись. В ногах правды нет. Чайник включи, брусника – в сенцах, конфетки – в шкапчике.
Я налила воды в чайник из деревянной бочки-кадки, стоявшей в углу небольшой кухоньки, приготовила посуду и все, что нужно к чаю. Села за стол, ожидая, когда засвистит чайник от забурлившей в нем воды. В горестной тишине лишь часы-ходики равномерно тикали, да тяжело вздыхал Валет.
– После войны вернулся в поселок, – заговорил вновь дед и, кряхтя, слез с печи, – а дом – заколоченный. Жена и мальчишки, сыновья мои, на погосте рядком лежат. А где дочка, никто не знает. Ей в ту пору года три, пожалуй, было, родилась вскоре, как я на фронт ушел. Рассказали поселковые, что Анюта, жена моя, значит, и старший сын Степан работали на лесоповале. Вся тяжелая мужская работа на бабах да ребятишках тогда держалась, жить самим надо, а более того для победы родные наши старались, чтобы пришла она поскорее да мужики домой вернулись. Другой сын с дочкой в доме за няньку и хозяйку сидел. Говорят, хозяйственный парень рос, Ванюшка-младший, весь в меня. Я, знаешь, какой до войны домовитый был! Все сам делал: и дом срубил, и в доме – комод вон, стол, табуретки – все сам. Я поздно женился. Уже тридцать было, так что в парнях нагулялся и боле про гулянки не думал, а все о доме да семье.