Дед умер молодым
Шрифт:
Но хозяйку дома не застал — укатила на прогулку с петербургскими гостями. Зато хозяин, отдыхая после хлопотливого, по-летнему знойного дня, принял писателя с обычным своим радушием.
— Как я мог подметить на съезде, Савва Тимофеич, вы политик тонкий,— говорил Амфитеатров, разбавляя чай сливками.
— Не льстите, Александр Валентинович, я просто деловой человек.— И Морозов придвинул гостю ароматные сушки.
— Зачем скромничать, ваше степенство. Вот гляжу на вас и гадаю о мечтах, которые бродят в беспокойной вашей голове. Хотите из своих коллег воспитать третье сословие, наподобие французской
Морозов смущенно отмахнулся:
— Столь далеко пока не заглядываю. Но в одном твердо убежден: торгово-промышленное сословие на Руси сильно не только мошной своей, но и сметкой. Не только капиталами, но и умами... Одна беда — культуры мало! Не выработало еще наше сословие сознания собственного достоинства, сословной солидарности... Все еще по Островскому живем... А уж он-то, Александр Николаевич, как нас расписывал, как срамил...
— Верно, Савва Тимофеич, по этой части отстали расейские купцы от европейских буржуа, пожалуй, на столетие.
— Догоняем помаленьку... Скоро догоним. Хоть и мешают нам в том господа губернаторы и министры...
Единственный в мире театр
Морозов искоса глянул на Станиславского, сидевшего рядом в директорской ложе. И сразу приметил: Константин Сергеевич вытирал платком потный лоб, а по гладко выбритой щеке сползала слеза. Вот ведь как: не в первый раз, конечно, режиссер смотрит свой любимый спектакль, но, как всегда, он глубоко взволнован, милый человек Костя Алексеев! Такой близкий, родной по духу, коренной москвич, русак с головы до ног.
А тем временем на сцене Федор Иоаннович, невысокий, щуплый, согбенный под тяжестью своих Мономаховых одеяний, восклицал под занавес:
— Боже, боже! За что меня поставил ты царем!..
Занавес сдвигался медленно, будто задерживаемый лавиной рукоплесканий, охватившей зал. Потом в наступившей на мгновенье тишине раздались исступленные выкрики;
' В этой главе использованы материалы книг К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и В. И. Немировича-Данченко «Из прошлого».
— Москвина! Москвина!
Морозов чуть тронул соседа за локоть, сказал восторженным шепотом:
— Да, это артист... Артист с большой буквы...— И, подождав, пока Станиславский вытрет глаза, спросил: — Откуда он у вас, Константин Сергеевич?
— От Корша, Савва Тимофеич...
— Поразительно... Колоссально!.. Сколько спектаклей у Корша я пересмотрел, видел, наверное, и его. Но там не приметил, не запомнил... Вы открыли его талант...
— Нет, куда уж мне,— устало возразил Станиславский,— за Москвина — Федора зритель должен благодарить вот его... — И кивнул в сторону открывавшейся двери. Там показалась холеная борода и щегольски вывязанный галстук Владимира Ивановича Немировича-Данченко.
Войдя в ложу, он приятельски обнял одной рукой Станиславского, другой — Морозова, произнес шутливо:
— Ну-с. Можно начинать заседание...
Сказал так, будто и не было никакого спектакля, будто и не бушевал сейчас зрительный зал, вызывая к рампе вслед за Москвиным и Вишневского, и Книппер, и Лужского, и Мейерхольда, и всех вместе участников спектакля.
Улыбаясь шутке Немировича, Морозов ответил:
— Да погодите вы, деловой человек, дайте жрецам Мельпомены насладиться триумфом. Ну, и меценату вместе со всеми порадоваться... Расскажите-ка лучше: как вам с Константином Сергеевичем удалось цензуру уломать? Ведь, насколько я знаю, трагедия «Царь Федор» была запрещена для сцены тому назад добрых тридцать лет, с той самой поры, как написал ее граф Алексей Константинович?
Немирович отмахнулся:
— Да уж пришлось политиканствовать в Петербурге. Дело это противное, грязное...
— Согласен, Владимир Иванович. Однако, думаю, и политиканством не стоит брезгать, коли служит оно хорошей политике. Успех ваш — это прежде всего большой моральный успех, нравственный... Да, да... Хоть и о давних исторических делах речь идет. Противоречия между государственной властью и человеческой совестью — проблема вечная. И тут, в трагедии своей, Алексей Толстой достиг, на мой взгляд, шекспировских высот. А вам всем, Художественному театру низкий поклон: поняли, раскрыли вы национальный русский характер... И еще: достоверно изобразили старорусскую жизнь. Нет на сцене и намека на традиционную оперную бутафорию.
Станиславский начал рассказывать, как труппа изучала русскую старину, путешествуя и в Углич, и в Ростов Великий, как художники старались понять житейский уклад той далекой поры, запечатлевая увиденное в эскизах для будущих декораций и костюмов.
Морозов слушал Станиславского не перебивая, иногда поглядывая на Немировича. Какие они разные, несхожие, эти двое, и как счастливо нашли они друг друга. Вспомнился Савве Тимофеевичу рассказ о первой творческой встрече Константина Сергеевича с Владимиром Ивановичем в ресторане «Славянский базар», когда сутки без малого провели они в отдельном кабинете, то дружески беседуя, то ожесточенно споря. И как Любимовка — подмосковная дача купцов Алексеевых — стала местом сборищ для молодых единомышленников — начинающих лицедеев, недавних любителей, только-только становящихся профессионалами. Конечно, редкостным обаянием обладают оба, если сумели сплотить такое дружное сообщество бескорыстных тружеников сцены...
Кстати, о бескорыстии... Как ему, Морозову, забыть начало знакомства своего с Немировичем-Данченко — известным уже драматургом, руководителем драматической студии Московского филармонического общества. Владимир Иванович не почел за труд самолично распространять платные билеты на показательный спектакль своих питомцев. Во время одной из светских встреч предложил билеты и Морозову. И тут, надо же такому случиться, у миллионера не оказалось при себе «красненькой» — десяти рублей. Извинился, пошутил: «В долг мне поверите, Владимир Иванович?»
Немирович согласился: «Ваша фирма, Савва Тимофеевич, любого кредита заслуживает...»
Ну, посмеялись и разошлись. А потом забыл миллионер об этой злосчастной «красненькой». Вспомнил только при следующей встрече с драматургом. Но денег в бумажнике не оказалось и на этот раз. Начал извиняться, корить природную свою рассеянность! Немирович успокоил: «Да пустяки, лестно мне держать в должниках богача... Впрочем, будет крайняя нужда в деньгах, сам к вам явлюсь, напомню...»
И явился. Да не один, вместе с другим давним знакомым Морозова — Алексеевым-Станиславским. Видел