Дедушкины рассказы
Шрифт:
Хохот и требование рассказать еще.
«У Хаймовича спрашивают:
– Как вы относитесь к Советской власти?
– Как к своей жене.
– А что это значит?
– Очень просто: немножко боюсь, немножко браню, немножко хвалю, немножко люблю, но все-таки хочу другую.» Еще, еще, еще! – требовало общество. Я напрягся:
« – Зачем Рабинович женился на якутке?
– Чтобы вывести породу морозоустойчивых евреев.» Еще-о-о-о!
«Разговор двух евреев:
« – Я хотел бы после смерти лежать рядом с великим талмудистом ребе Иезеккией.
– А я, – говорит Мотке Хабад, – хотел бы лежать с Софой Шнеерсон.
– Но ведь она жива!
– Вот именно!»
Еще! Ну, пожалуйста, продолжайте!
«К портному еврею пришел заказчик и просил сшить брюки.
– Когда будут готовы? – спросил заказчик.
– Через две недели.
– Через две недели? Да Господь Бог создал за неделю целый мир!
– Должен Вам сказать, и говно же этот мир, а брюки будут у вас что надо!»
Стол начал скандировать: «Еще! Еще! Еще!» Я взмолился, но меня не отпускали. Я взял паузу, напрягая память, и махнул рукой:
« – Мойша, ты бы занавесил окно. Вчера ты черт знает что делал со своей женой!
– Ты будешь смеяться, меня вчера не было дома.»
– Еще, ну последний! Я снова задумался, но согласился:
– Хорошо, самый последний!
«В Париже, Жан говорит Жаку:
– Можешь себе представить, снится мне дурацкий сон, будто я стою в Лувре в очереди за керосином?
– Действительно дурацкий. А мне еще хуже. Представляешь, ночью слышу стук в дверь, иду, открываю. Стоит Сильвана Помпонини! Я обалдел, а она входит, как к себе домой, сбрасывает мне на руки шубу, проходит нагая в спальню и ждет меня в постели!
– Ну а ты что?
– Так в этот момент звонок в дверь! Иду, открываю. Стоит Софи Лорен! Бросает мне шубу на руки, а сама, нагая, идет в спальню и ложится рядом с Сильваной! А я стою, как дурак, и не знаю, что делать…
– Дубина! Позвонил бы мне!
– Я звонил, но мне сказали, что ты стоишь в Лувре за керосином!»
Смех был дружным и долгим, но я развел руками:
– Вы меня вычерпали до дна. Сдаюсь…
Так прошел этот вечер. Для нас, отъезжающих, с грустинкой, для остальных весело. Было приятно видеть улыбающегося Гришу: он был доволен, и его хорошее настроение передалось нам.
А через два дня он провожал нас в аэропорт. Он прошел с нами таможенный контроль. У паспортного его остановили. Мы попрощались. Он долго стоял и смотрел нам вслед, пока мы не скрылись в лабиринте аэровокзала. В последний раз обернулись и пожелали Грише счастливой жизни. Нам было грустно.
Так закончилось путешествие в незнакомую и удивительную страну, но теперь уже не такую загадочную и далекую. Быстро пролетели отпущенные нам в этой непростой жизни тридцать восемь дней, проведенных в Америке. Забыть их невозможно, как нельзя отрицать самого факта нашего пребывания в этой стране.
Но как бы не были прекрасны города, которые мы видели, и люди, от встреч с которыми мы увезли самые теплые воспоминания, раньше всех мы вспоминаем Гришу. Он всегда пред нашими глазами: жизнерадостный, даже озорной, с белозубой улыбкой и едва уловимой грустинкой в глазах – той частицей боли, которую он увез с родины, так и не защитившей его от несправедливости.
Он относился к нам внимательнее и заботливее, чем только можно ожидать от любящего сына. И его доброту и чуткость, душевную широту и сердечность, способность угадывать и предупреждать наши желания – забыть невозможно никогда.
Что ж, Гриша, сколько отпущено нам в этой жизни, мы всегда будем вместе!
ВСТРЕЧА С ПАРИЖЕМ
Благодарение судьбе, на шестьдесят шестом году жизни, она подарила мне и Жене, – а мы одногодки, – путешествие в Калифорнию, а на шестьдесят седьмом – поездку в Париж.
Семья, великодушно приютившая нас на три недели в столице Франции, была большой и дружной. Ее достойно представляли брат и сестра – Саша и Лика, милая хозяйка дома мама – Таня, очаровательная Франсуаза – трехлетняя дочурка Лики и верный страж дома – овчарка Шер Хан.
Вечерами Саша возвращался из Сорбонны, где учился, и шел выгуливать пса. Я увязывался за ними, хотя Шер Хану, наверное, было непонятно, зачем я это делал, когда в квартире оба санузла работали исправно.
Возвращались обычно ближе к полуночи, пройдя немалый километраж с единственным желанием скорее добраться до кровати. А на утро, как ни в чем не бывало, я оказывался свежим и готовым к новым испытаниям. Именно в утренние часы, когда служивый люд спешил в конторы и компании, а многочисленный частный сектор только открывал свои магазинчики и кафе, мы с женой отправлялись в путь тем же маршрутом, которым накануне я проходил в компании Саши и Шер Хана. Память, к счастью, не подводила, и я точно соблюдал схему движения, попутно пересказывая жене маленькие парижские тайны и истории, сообщенные прошлым вечером Сашей. Жена была преисполнена благодарности и смотрела на меня с нежностью, которую раньше я испытывал разве что после женитьбы.
Как и в 1988 году, в Калифорнии, мы медленно бродили по улицам Парижа, нежно поддерживая друг друга, ощущая сердцебиение от поражавшей нас жизни, в которой, как оказалось, у французов тоже были проблемы. Картины пережитого в те райские дни и сегодня стоят перед глазами как живые, волнуя своей неповторимостью. Они и легли в основу этого путевого очерка.
Мы открываем Париж
Следующий после приезда день встретил жарким дыханием июля. Казалось, воздух готов был расплавиться от нестерпимого зноя, но мы ничего не замечали, – так горели желанием скорее увидеть Париж и поверить в то, что мы уже в столице Франции.
Район, в котором мы обосновались, напоминал Нью-Йоркский Манхеттен с его кристаллами небоскребов, вознесшихся к пронзительно голубому небу.
– Вот он, блистательный Париж! – вырвалась у Жени. Она хотела дать волю чувствам, но Саша, сопровождавший нас в то первое утро, несколько охладил ее пыл:
– Это еще не Париж, – заметил он серьезно, – а один из многочисленных его районов. До исконной столицы, откуда когда- то начался город, не менее семи остановок на метро. Мы живем в самом современном районе большого Парижа – Пюто, сохранившем историческое название квартал Дефанс. Когда-то тут был холм, а на нем крепостные сооружения, служившие защитой только зарождавшейся столицы.