Деды
Шрифт:
Кабинетная дверь наглухо затворилась за ними.
Аракчеев остался в приемной и, подозвав к себе дежурного флигель-адъютанта, пошептал ему что-то на ухо с тем деловым видом, с каким обыкновенно передаются приказания свыше. Флигель-адъютант выслушал его со вниманием и озабоченно поспешил удалиться куда-то.
Встреча государя с опальным вельможей и прием, ему оказанный, произвели заметное впечатление на всех присутствующих.
– Однако! – с многозначительным видом исподтишка мигнул соседу один из сановников с портфелем, видимо озадаченный происшедшей сценой.
– Н-да-а!.. – сквозь зубы и шепотом процедил тот в ответ, раздумчиво закусив нижнюю губу. – Но только в каком же разуме надлежит понимать это?
– Да так и понимать, что сила, большая сила!
– И замечайте, даже его превосходительства Алексея Андреича не пригласил за собой…
– Поистине примечательно!
– И
– Н-да… А за какие заслуги, любопытен бы я знать, за какие подвиги? Что сделал? Чем ознаменовал себя?… Вот и служи после этого!
– Тсс! Осторожней: нас могут слышать.
– А пускай! Мне-то что! – с независимым видом слегка мотнул головой сановник. – Однако как бы узнать, где он пристал и когда принимает? – с некоторой озабоченностью заметил он после минуты раздумья.
– То есть кто это? – переспросил сосед.
– Да все он же, граф Харитонов-Трофимьев.
– Хм… Во дворце, чай, знают; надо справиться. А почто вам?
– Мм… Да так… Все же надо будет некоторый решпект оказать ему, визит сделать, – пояснил чиновник, напуская на себя тон маленькой небрежности.
– Да, это не мешает, – согласился сосед, думавший в душе то же самое, – а тем паче в рассуждении сего приема, – продолжал он. – Как знать, что может быть и как еще обернется фортуна!
Придворные более или менее разделяли всяк про себя и мнение, и ревнивое чувство двух этих сановников. Чем долее оставалась замкнутой дверь кабинета, тем более вырастало в их глазах значение графа Харитонова и тем настоятельнее сознавалась необходимость в предупредительном оказании ему всяческого решпекта. О чем беседовал с ним государь – это осталось обоюдной тайной, но беседа в замкнутом кабинете длилась более получаса, и когда наконец дверь растворилась снова, император вышел в приемную, ласково положив свою руку на плечо графа.
– Готово? – мимоходом вскинул он вопросительный взгляд на Аракчеева.
Тот предупредительно метнулся в сторону и жестом пропустил мимо себя двух камер-лакеев, которые приблизились к государю, держа перед собой массивное серебряное блюдо. На этом блюде, сверкая алмазами, красовались орденские знаки.
– Поздравляю тебя кавалером ордена Святыя Анны 1-й степени, – милостиво сказал государь графу Илие и собственноручно возложил на него звезду, а потом ленту.
– Я слыхал, у тебя есть дочь. Ты, конечно, привез ее с собой? – спросил он после того, как Харитонов принес ему благодарность за новый знак высокой милости. – Она должна быть представлена императрице, – продолжал государь, – и я укажу, когда сие должно будет исполнить.
– Благодарю, ваше величество, но заранее прошу для нее милостивого снисхождения, – заметил граф с глубоким поклоном. – Она у меня родилась и возросла в деревне одиноко, и для того опасаюсь, что обычаи большого света весьма мало ей знакомы.
– Это ничего, я поручу ее такой особе, которая живо сообщит ей надлежащий лоск. А благополучно ли вы доехали? – не спросил я еще тебя, – продолжал государь.
– Как не надо лучше и спокойнее, ваше величество.
– А что, ординарец, которого я послал к тебе в провожатые, хорошо ли он исполнил свою обязанность?
– Офицер самый достойный и вполне расторопный! – похвалил граф Черепова.
– И ты, стало быть, остался им доволен?
– Как нельзя более, государь!
– В таком разе, коли угодно, можешь взять его к себе в личные адъютанты.
И вслед за тем император милостиво отпустил от себя графа. Очередной статс-секретарь отправился в кабинет с докладом, а остальные из присутствовавших, знакомые и незнакомые, обступили Харитонова и кланялись, и рекомендовались, и знакомились, и пожимали руку, и, сияя улыбками, по-видимому, от всей души поздравляли его «с толикими милостьми монарха».
Граф Илия, выйдя из приемной, прежде всего пожелал поклониться праху усопшей императрицы. Один из камер-лакеев [188] почтительно повел его по дворцовым коридорам и залам. Весь двор был в глубоком трауре. Множество лиц, одетых в черное, толпилось и проходило взад и вперед по всем покоям, и только шелест женских шлейфов да легкий звук шагов нарушали глубочайшую тишину, которая царила в громадных залах и галереях. Кавалергардская комната сплошь была обита черным сукном: и потолок, и пол, и стены. Камер-лакей препроводил графа Илию в Малую Троицкую залу, куда 15 ноября торжественно перенесено было тело императрицы, покоившееся дотоле в ее опочивальне, при полном дежурстве фрейлин и придворных кавалеров. Здесь перед глазами Харитонова предстало зрелище, невольно поражавшее каждого своим мрачно-роскошным величием. Посреди залы на возвышенном тронном помосте стояла кровать, богато и пышно драпированная малиновым бархатом, который покрыт был серебряным флёром [189] , оторочен золотой бахромой и украшен тяжелыми золотыми кистями. Российский императорский герб, расшитый чернетью [190] , шелками, серебром и золотом, блистал в головах этой кровати, а по бокам ее на ниспадающих драпировках красовались вензелевые шифры Екатерины. Вокруг помоста стояло несколько массивных бронзовых канделябров, на которых в вышине сквозь туманные волны ароматного курева трепетно сияли целые клубки огней и заливали своим струящимся светом смертный одр, на котором в особенности резко выделялся строгий и величественный профиль покойницы. Тело императрицы облечено было в русское национальное платье из серебряной парчи, отделанное золотой бахромой и драгоценным кружевом, известным под названием Point d'Espagne. Необычайно длинный и роскошный шлейф этого платья, ниспадая по ступени, изящно и пышно распростерт был до самого аналоя, на котором положен был образ, сверкавший драгоценными каменьями. Малиновый бархат и белый серебристый глазет [191] с золотым позументом драпировали и аналой, и орденские подушки, и подзоры, и тронный помост.
188
К'aмер-лак'eй – старший лакей при императорском дворе (нем.).
189
Флёр – прозрачная шелковая ткань (фр.).
190
Ч'eрнеть (чернь) – здесь: черная серебряная нить.
191
Глаз'eт – золотая или серебряная парча (фр.).
В головах кровати, обвитые черным флёром, сверкали сталью два эспонтона, на которые опирались два гвардейских офицера, капитан и капитан-поручик, поставленные сюда в виде почетной стражи. Вдоль смертного ложа по обе стороны, отступя на несколько шагов, неподвижно, как изваяния, с карабинами на плече, стояли шесть кавалергардов в своих рыцарских доспехах и в шишаках [192] , повитых траурным флёром. У обеих дверей этой залы, внутри ее, на часах поставлено было тоже по два кавалергарда, а у ног покойницы в нескольких шагах находились четыре камер-пажа. Шесть почетных дам первых четырех классов, две фрейлины и восемь придворных кавалеров днем и ночью находились на дежурстве при теле императрицы. Духовенство, облаченное в черные бархатные ризы, ежедневно от 9 часов утра до часу дня, а потом от 3 и до 8 вечера совершало при теле церковную службу. Священники, чередуясь друг с другом, читали вместо Псалтири Евангелие, и чтение это производилось непрестанно, днем и ночью, на особом аналое. Лица всех сословий, за исключением одних только крестьян, беспрепятственно были допускаемы к руке покойной императрицы.
192
Шиш'aк – шлем, каска с гребнем или хвостом.
Эти волны фимиама и струящийся свет множества восковых свечей, блеск парчи и воинских доспехов, эта тишина, среди которой внятно раздается глухой низкобасовый и монотонный голос читальщика, эта неподвижная стража и множество, одна за другой преклоняющих колена, мужских и женских фигур, которые от контраста огней и черного цвета своих одежд все кажутся бледными и, как тени, тихо двигаясь в тумане ладана, напоминают скорее каких-то призраков, чем людей, наконец, этот величаво-спокойный вид усопшей на возвышении – все это обвеяло душу графа Илии благоговейным трепетом и поразило ее мыслью о таинственном и суровом величии смерти. Он долго стоял в немом созерцании пред недвижным телом той, которую помнил еще во всем увлекательном блеске ее красоты, молодости, характера и силы воли, когда тридцать четыре года тому назад она смело и гордо шла на рисковое предприятие в Петергоф впереди полков императорской гвардии. И восстал пред ним весь контраст ее громкого, славного царствования и своей собственной опальной жизни, но ни чувство горечи, ни чувство упрека не шевельнулись теперь в душе старого графа.