Декабрь без Рождества
Шрифт:
Усадьба в Камышах была полностью перестроена дедом Арсения. У того, надо сказать, выдалось в избытке времени на совершенствование сельской архитектуры. Столичный житель, он угодил в опалу вместе с покровителем своим — фельдмаршалом Минихом, за явленную Петру Третьему верность. Петра Третьего Арсений не любил, но дедом Гаврилой Львовичем гордился, а уж плоды вынужденного дедова досуга были баснословны. Строения из красного кирпича, украшенного белою лепниной, были вписаны в широкий круг. Сам дом, к постоянному восторгу детей, с внутреннего двора глядел четырехэтажным, меж тем как фасад являл собою только три этажа — два ряда высоких французских окон и третий, поменьше, под крышею. Там размещались детские комнаты, там,
Сергей Гаврилыч меж тем всегда начинал сердиться, стоило ему услышать вполне резонные вопросы. Уходила от ответов и Аглая Ивановна.
Меж тем маленькие окошки всегда сверкали такой же стеклянною чистотою, как и вполне законные окна. Бессовестно пользуясь заботою ребятишек, нянька Феклуша развела турусы на колесах относительно барина всех домовых, владеющего сими апартаментами. Деревенские домовые были у него в крепости и являлись с дарами, кроме того — имелось изрядное семейство. Нужды нет, что барин-домовой ждал только того, чтобы уволочь в свои горницы какого-нибудь непослушного мальчишку.
— А я чашку саксонскую разбил давеча, отчего ж он меня не уволок? — набирался дерзости Арсюша.
— Небось он и чашку в особую книгу записал, — не сморгнув, парировала Феклуша. — Вот выйдет нужное число проказ — враз уволочет.
— Не стыдно тебе слушать неграмотную бабу, — с неохотой сказал однажды Сергей Гаврилович. — Ведь большой уж мальчик, девять годов сравнялось. Ладно, чего уж. Помнишь, от деда твоего вся Фортуна в одночасье отвернулась? Все ему с тех пор тайные заговоры в голову лезли. Вот и спрожектировал он сии горницы. От злонамеренья не убережет, говаривал он, а все ж приятнее, что есть помещения, куда чужому любопытный нос не сунуть. Вход в них, понятно, есть, только секретный. Одно неудобство! Папенька покойник, бывало, приказывал там походную кровать ставить, как в дурном расположении был. Один только раз эти горницы и пригодились, при Пугаче, да и то потому только, что у злобной той черни было с арифметикой худо.
Нужды нет, после этого разъяснения поиск тайной двери сделался для друзей делом чести! Пользуясь каждым часом невнимания взрослых, кидались искать. Искали выше тайных окон — в детских, искали ниже — в родительских покоях. Тайная дверь была упряма и не давалась.
«Баловством занимаемся, — изрек как-то Платоша, за обе щеки убирая необычайное лакомство — мороженое: у Медынцевых оно появилось к столу прежде других. — Так мы до старости будем искать».
«Раньше старости мне папенька и сам расскажет, — возразил Арсюша, не с меньшим усердием работая ложечкой».
«Ты что, не знаешь, взрослые нипочем не расскажут прежде, чем тебе перестанет быть нужну, — усмехнулся Сережа. — Так что все одно надо дальше искать».
«Вот и нет! — торжествующе возразил Платон. — Окна на том этаже такие ж чистые, как везде, верно? Стало быть, моют их в те же дни, что и прочие окна! Так вот, как начнут окна мыть, так и надобно будет проследить!»
Следить Арсюше пришлось в одиночестве: понятное дело, когда в дому затевалась уборка, гостей Медынцевы не зазывали.
Сперва удалось выяснить, что дверь должна находиться в библиотеке: зайдя туда с тряпками и тазами, горничная Татьянка загадочным образом исчезла. Но только недели через три Арсений умудрился затаиться за портьерами и дождаться, покуда та воротится. Татьянка появилась из-за углового шкапа, самого неинтересного из всех, со старыми лексиконами. Вот уж эврика так эврика! Арсюша изнывал три дни прежде, чем удалось с торжеством предъявить друзьям шкап, поворачивающийся вокруг оси.
С низкими потолками, кое-как убранные, но все одно нежилые помещения явились неизведанной страной, Новым Светом, куда высадился ликующий отряд исследователей. Тут уж стало ясным, куда делось раздражавшее Аглаю Ивановну чучело медведя: оно стояло в полный рост напротив тайного хода. Панна аж испугалась.
Немало находилось в горницах вещей, отживших свое, хоть зачастую и необветшалых. Так обнаружилась деревянная водилка на колесиках, предназначенная облегчать первые шаги младенца, изрядно похожая на клетку. Верно, лет тридцать не бывала она на ходу. Сперва придумали превратить ее в повозку. Панна, в двойном праве самой легкой и дамы, взбиралась на ее верх, меж тем как двое приятелей впрягались парой, а третий, вставши на нижнюю перекладину, изображал форейтора. Благо было где разогнаться: горницы шли по старинке анфиладою, словно нанизанные на стержень распахнутого дверного ряда. Кони ржали, форейтор выводил «пади», Панна визжала от восторга и испуги. Когда наскучило, Платон вообразил, что водилка скорей походит на осадную башню. Роль крепости выпала старому черному шкапу такому массивному, что гарнизон легко размещался на нем со всем необходимым боеприпасом и провиантом.
Ах, милое детство, когда не кочевали вдоль дорог синие травы, милые Камыши! Не этого дома молодой хозяйкою видела она себя в юных грезах! Дом в Липовицах реже всего наполнялся шумом их забав. Став старше, Прасковья поняла, что старшие Тугарины не то чтоб стыдились своей бедности, но несколько ею стеснялись, не созывали лишний раз гостей. Впрочем, годов с двенадцати друзья не связывали своих досугов с выездами родителей. Кленово Злато, Сабурово, Камыши, Липовицы — все сие было в досягаемости не то что хорошего наездника, но и хорошего ходока. Моду на пеший ход, в манере германских студиозов, одно время ввел Платон. С тонкой тростью, используемой не как трость, а как палка для ношения узелка, он исходил немало верст в округе. В узелке же содержались обыкновенно томик-другой госпожи Ратклиф, непременный Гёте, Оссиан и альбомчик в осьмушку листа для путевых зарисовок. На поясе — фляжка с зеленоватым мозелем, до которого он, впрочем, не был большим охотником, но не квасом же должен подкрепляться модный молодой человек, на ногах — башмаки вместо почти непременных бальных туфель, а на голове узкополая морильо (в качестве указания на приверженность консервативному курсу). Все ленты и кружева — в точности такие же, как и в гостиных, походной одежи Платон, к возмущению маменьки, не признавал.
«Перед кем ты хочешь красоваться в этих блондах? — недоумевала она. — Перед коровами или перед Игнатом-пастухом?»
«Провести время наедине с собою — лучшее из свиданий, которое посылает судьба, — не моргнув глазом, парировал Платон. — Как же я явлюсь на такую встречу не наряден?»
«Слыхала я об одном, что рехнулся, в зеркало глядючи, — вздыхала маменька Елена Кирилловна. — Ступай в чем хочешь, чтобы глаза мои на тебя не глядели!»
В рассуждении туалетов с маменькою копий было поломано немало. Про платья Панны она говаривала, что они годятся только для дам в тягости, особенно в сочетании с «ужасными» туфлями без каблуков. Первые же модные невыразимые Платона достались ему с боем.
«Я еще стерплю черный фрак, будто ты служишь в погребальной конторе, — сердилась она. — Но позволить тебе эти мужицкие белые портки навыпуск?! Уволь, друг мой, все решат, будто ты забыл надеть верхнее платье!»
«Все будут в том же! — чуть не плакал Платон. — И Арсений, и оба его младших брата, и Сергей, все!»
«Вот уж действительно все».
«Полно, Нелли, — благодушно вмешивался папенька. — Пусть Панна рядится древней гречанкою, а Платон погребальным мужиком, сие право младых годов. Вспомни себя — или мужской наряд на девице был уместнее?»