Декабрь без Рождества
Шрифт:
«Но, отец…»
«От четверых отобьемся, рук и ружей достанет, так что скачите спокойно, от тебя все одно толку нет».
«Зато от меня есть, и с какой стати мне бросать ваше семейство пред лицом нападения, — возмутился Роскоф».
«А с такой, что без тебя, принц, мы, может, и крови не прольем, на нет и суда нету, — сурово возразил Ан Анку. — А с тобою наверное защищаться придется. Полно, скачите, наговорились довольно!»
«Не спорь, Платошка, не дорос еще! Быстро, быстро, Бабетта, мигом наверх, за его кивером! Седлай покуда, седлай!»
Ах, сколь сумбурно
«Нелли, Нелли поцелуй от меня, мою ненаглядную, и Роман Кирилыча! Сынок, вот, снедь на дорожку! Крестнице-то благословенье мое передай, Платошка, слышишь?!»
Отчаянные возгласы Параши, бретонские с русскими вперемешку, звучали, тем не менее, тихо: ночная тишина слишком далёко разносит человеческую речь.
Вот уж всадников поглотила теплая тихая мгла. Казалось отчего-то, что топ копыт не нарушает ее, а стелется следом, словно волны за яликом.
«Не тревожьтесь, Платон де Роскоф, — заговорил наконец аббат. — Отец мой всегда в первый черед думает о мерах крайних и потому всего чаще обходится мерами мягкими».
Аббат положил ехать до утра, а день переждать в лесу. Черед разговоров пришел только в куда как своеобразном месте для отдыха: полностью скрытой от чужого глаза берлоге. Была она ниже человеческого роста даже в самой своей середине, древесные мощные корни, словно ребра, держали тяжелую плоть земли. Добирались они до берлоги пешком, спрятав лошадей в заросшем остролистом овражке. Платон де Роскоф, узнаешь ли ты сказки своего ребячества?
«Я все не могу опомниться от удивления… — начал он, покуда аббат высекал огонь. — Вы, стало быть, названы в честь…»
«В честь отца вашего, — зубы аббата весело сверкнули в темноте. — Старший мой брат Антуан, а младший — сам по себе — Ален. Ну да о том, вы, поди, уж слышали».
«Но где умудрились вы в эти годы получить образование?»
«Образование, принц, штука такая… — Трут у священника, наконец занялся, и, затепливши огарок свечи, он полностью заложил входное отверстие. — Его, главное, верно начать, остальное приложится само. Ну, неужто не догадались? Дедушка Монсеньор занимался со мною до пяти моих годов. Это немало».
«Как-как вы сказали?..»
«Дедушка Монсеньор, — голос аббата Морвана сделался теплым. — Так мы, ребятишки, звали покойного сеньора нашего, Антуана де Роскофа. Он ведь всем нам крестный. Грамоте он обучил нас шестерых, но в отношении меня взял слово с отца, что я пойду по духовной стезе. Вы поверить не сможете, какой был он учитель! В пять лет я уж справлялся с Пифагоровыми штанами и Архимедовой ванной!»
«Вы не можете представить себе, ваше преподобие, как вам завидую я, выросший без моего деда!»
«И мне случалось вам завидовать, слушая рассказы матери о некоей Крепости в горах… Вы, я чаю, там бывали?»
«Доводилось… Но возвращаясь к деду, как далеко нам ехать за книгой?»
«Мы едем в Париж, никуда не заезжая».
«Что вы хотите сказать? — вскинулся Платон. — В чем невозможность добраться до книги?»
«Ни в чем. Просто она со мною, — аббат расстегнул свой безобразный камзол. Изнутри одна пола его оказалась изрядно отяжелена широким внутренним карманом. Из кармана явились исписанные мелким почерком листы. — Тайник для книги был в моем священническом дому. Я изучал ее и снял несколько копий».
«Господи, так что ж вы сразу мне ее не отдали?! — Платон с волнением принял кипу: на ощупь это была не бумага, а крепкий пергамент».
«Простите меня, — отец Филипп сделался серьезен. — Мы, селяне, народ подозрительный. Сердце мое сразу поверило, что вы — подлинный Платон де Роскоф, но все же сперва на вас должны были взглянуть отец и мать».
«Я понимаю, хотелось бы мне иметь такую же настороженность характера…»
«Для нее надобно родиться на завоеванной земле. Не жалейте».
Роскоф внимательно вглядывался в еле различимые при неровном огоньке буквы: «Стояние за Крест: история шуанства».
«Обратная дорога в Россию покажется мне недолгой, — улыбнулся он. — Отец, расскажите мне, прекратились ли теперь гонения на Церковь? Вы открыто служите в храме, вам нет надобности гонять лодку меж скал, как некогда Морскому Кюре. Но едва ли я поверю, что вы давали присягу республиканским властям».
«О, счастье наше, что времени некуда девать, — молодой священник уселся в темноте поудобнее. — Хотя вопрос сей весьма невесёлый. Во времена, когда ваша мать с моею и малолетним вашим дядей оказались тут, все было просто и хорошо. Половина духовенства, в страхе за свою жизнь, надо сказать, небезосновательном, присягнула властям, им в некотором роде позволили жить и даже отправлять службы. Половина же присягнуть отказала, и терпела за то все мыслимые гонения».
«Да уж, проще и лучше некуда, — хмыкнул Платон».
«И тем не менее над нами был Святой Престол, к которому неслись все помыслы тех, кто шел на муки, — голос отца Филиппа словно бы сделался еще моложе, такая неистовая юная горечь его наполнила. — Но вот наступает страшный июль 1801 года, года чудовищных искушений. Святой отец вступает в переговоры с Бонапартом, с красным узурпатором! Тогда еще звался он еще „консулом“, вы должны знать, Роскоф, как любят они языческие символы. Они приходят к конкордату, Боже милосердный, для того ли мы умирали! И вот „присягнувших“ с „неприсягнувшими“ перемешивают в одну кучу, а затем наугад суют в нее руку, вытаскивая новых епископов. Праведники рядом с иудами! Страшный соблазн, но и его можно еще было побороть. Но еще чернее — декабрь три года спустя, воистину, в этом декабре словно не было Рождества! Наш Святейший отец, Пий VII, соглашается возложить на революционера корону!»
«Да, мы знали о том в России, — вздохнул Платон Филиппович. — Однако ж изнутри сей ужас нельзя вообразить. Правда ль, что Святой отец два часа, словно наемный слуга, ждал узурпатора в соборе Парижской Богоматери?»
«Сие было сделано нарочно, так же, как и вырванная из рук Папы корона. Мерзавец показывал всему миру, что хребет Церкви переломлен теперь, не тогда, когда она тонула в крови, но когда заплясала под Марсельезу!»
«Но еще через четыре года Папа попытался подняться с колен, не так ли?»