Шрифт:
Российский государственный гуманитарный университет
2-е издание, стереотипное
В оформлении обложки использованы фрагмент гравюры Карла Кольмана «Восстание декабристов на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, 14 декабря 1812 г.» и изображение Декларации прав человека и гражданина 1789 г.
Введение
Воздействие на декабристов как социально-политических, так и общекультурных идей Франции на первый взгляд настолько очевидно, что сама постановка проблемы может показаться излишней. Между тем стремление выделить в общем потоке восприятия текстов французской культуры в России первой четверти XIX в. специфически декабристский регистр наталкивается на ряд трудностей, в том числе и терминологического характера, связанного с понятием «декабристы». Не вдаваясь в длительную и бесплодную полемику о том, кого считать декабристом, следует предупредить некоторые могущие возникнуть недоумения и вопросы. Для данного исследования не имеет значения формальная принадлежность людей, о которых пойдет речь, к
Кроме того, процесс культурной рецепции всегда индивидуален. Можно много говорить о влиянии французской культуры на русское образованное общество начала XIX в. в целом, но как только мы переходим от общих рассуждений к конкретным исследованиям, то сразу сталкиваемся со множеством отдельных случаев, каналов, по которым осуществлялась трансляция культурных текстов. Без их тщательного изучения невозможно представить и понять общую картину. Это вполне очевидное положение находится в противоречии с реальной ситуацией в декабристской историографии. Как будет показано ниже, почти во всех работах, касающихся проблемы «декабристы и Франция», выводы не вытекают из конкретных исследований, а делаются, что называется, на глаз. В итоге создается иллюзия изученности темы, и многие давно устоявшиеся стереотипы не вызывают сомнений лишь потому, что никто не удосужился в них усомниться.
В дальнейшем речь пойдет не о выявлении французских отпечатков в декабризме как целостном идейном течении, а о частных случаях восприятия французских текстов деятелями тайных обществ. Поэтому в центре исследованя не абстрактные идеи, а их вполне конкретные носители и реципиенты. Разумеется, объектом анализа стали не произвольно выхваченные из «Алфавита членам бывших злоумышленных тайных обществ..» имена, а наиболее подходящие для данной темы лица. Главных героев книги семеро: Н.И. Тургенев, П.И. Пестель, Н.И. Муравьев, М.С. Лунин, М.Ф. Орлов, А.П. Барятинский и В. Л. Давыдов. Их можно разделить на две группы. Первые пять – идеологи декабризма, создававшие программные документы или же рефлексирующие по поводу движения после его разгрома. Без каждого из них составить сколь бы то ни было адекватное представление о декабризме невозможно. Двое последних к идеологии прямого отношения не имеют. Авторский интерес к ним вызван главным образом их франкоязычной поэзией, имеющей приватный характер и являющейся частью культурного быта. Таким образом, все исследование с методологической точки зрения делится на две части: в первой исследуются идеологические аспекты декабристской рецепции французской культуры, во второй – ее культурно-бытовая сторона.
Однако для того, чтобы у читателя не создалось иллюзии, что лишь семеро декабристов из нескольких сотен, проходящих по делу 14 декабря, были охвачены французским культурным влиянием, следует хотя бы в общих чертах обрисовать масштаб данного явления. Прежде всего сама тема «Декабристы и Франция» – это не просто один из разделов в теме «Декабристы и Европа» наряду с такими разделами, как «Декабристы и Англия», «Декабристы и Германия» и т. д. И дело не только в том, что влияние Франции на декабристов было несравненно шире и глубже, чем влияние других европейских стран. Само влияние здесь имеет особый характер. Если под ним понимать превращение чужого в свое, то в случае с Францией картина окажется совершенно иной. Французская культура для многих декабристов не была чужой. Французское воспитание и русское происхождение ставило декабристов в ситуацию между двумя мирами, когда понятия свое и чужое сложно переплетались и нередко переходили друг в друга. Психологически они нередко ощущали себя чужими в родной среде. «Каким черным волшебством, – писал А.С. Грибоедов, – сделались мы чужие между своими!»1 «Черное волшебство» – это петровские реформы. Начатая царем-преобразователем европеизация России за сто лет зашла настолько далеко, что французский язык, который, кстати сказать, при самом Петре в ходу не был, оказался одним из языков русской культуры, следствием чего стало осознание чужой (в данном случае французской) культуры как своей.
Первые впечатления детства у многих декабристов связаны так или иначе с Францией. Это были не только чтение французских книг и разговоры по-французски с гувернерами, но и ощущение собственной причастности к тому, что происходило во Франции. По словам М.Ф. Орлова, его «первое политическое впечатление – падение Робеспьера»2. М.И. Муравьев-Апостол описывал свое детство, проведенное в среде французских эмигрантов в Гамбурге: «Пятилетний мальчик <…> был ярый роялист. Эмигранты своими рассказами о бедствиях, претерпленных королем, королевой, королевским семейством и прочими страдальцами, жертвами кровожадных террористов, его сильно смущали. Отец его садится, бывало, за фортепьяно и заиграет “la Marseillaise”, а мальчик затопает ногами, расплачется, бежит вон из комнаты, чтоб не слушать ненавистные звуки, которые сопровождали к смерти жертв революции. Начальствующий французскими войсками в Голландии Дюмурье бежал и прибыл в Гамбург. Батюшке поручено было от нашего правительства не принимать его официальным образом в Россию, но дать уразуметь, что у нас его ждет благосклонная встреча. Чтобы успешно исполнить это поручение, батюшка угощал обедами генерала. Во время званых обедов нас – детей – приводили в гостиную, и гости вставали из-за стола. Дюмурье хотел взять за руки мальчика, чтоб его приласкать. Мальчик отскочил с негодованием и сказал: “Je d'eteste, monsieur, un homme qui tra^itre envers son roi et sa patrie!”3 Можно себе представить неловкое положение дипломата при неожиданной выходке сынка своего»4.
Детство пятилетнего русского мальчика, будущего декабриста, проходит под звуки «Марсельезы» и рассказы эмигрантов о революционном терроре. При этом ни сам М.И. Муравьев-Апостол, ни его младший брат С.И. Муравьев-Апостол, будущий организатор восстания Черниговского полка, еще не говорят по-русски и даже не знают, что такое крепостное право. Вероятно для того, чтобы детям было понятнее, кто такие крепостные крестьяне, их мать А.С. Муравьева-Апостол при возвращении на родину скажет: «В России вы найдете рабов»5.
Таким образом, в детском сознании выстраивается ряд, который в дальнейшем будет сложно переплетаться в сознании декабриста и порождать различные комбинации: Франция – революция – террор – роялисты – крепостное право – Россия. На входе – Франция, на выходе – Россия.
«Французская революция, – писал декабрист А.Е. Розен, – выгнала к нам тысячи выходцев, между ними людей весьма образованных из высших классов, но также много умных аббатов и всяких учителей. Первые из них имели влияние на высший круг нашего общества по образованию и по тонкости в общежитии; вторые – по религии и вкрадчивости в дела семейные; последние вперемежку с аббатами заняли места воспитателей и сами, убежав от революции, посеяли в русском дворянском юношестве первые семена революции»6.
Розен замечает на первый взгляд парадоксальную вещь: французские эмигранты, среди которых иезуиты – самые непримиримые враги Французской революции, сеют в России революционные идеи. Но в данном случае декабрист очень точен. Достаточно вспомнить, сколько будущих декабристов7 прошли через иезуитские учебные заведения или воспитывались дома аббатами, для того чтобы всерьез задуматься над этой проблемой8.
Кризис просветительской мысли в Европе привел не только к либерализации, но и к христианизации общественной мысли. Если либералы пытались переосмыслить радикально-демократические идеи просветителей, то католические мыслители их безоговорочно отрицали. Произведениями Жозефа де Местра, Ф.Р. Шатобриана, Л. Бональда и других католическая Церковь как бы брала реванш за те удары, которые по ней наносили в XVIII в. просветители, а позже французские революционеры. Если католическая Церковь стояла во главе европейской контрреволюции9, то иезуиты, при всей шаткости их официального положения, фактически возглавляли католическую реакцию в Европе.
В России идеи Просвещения ассоциировались с европеизмом как таковым и далеко не всегда получали революционное звучание. Между тем общеевропейский кризис просветительской мысли затронул и Россию. С одной стороны, он проявился в выступлении «старших архаистов»10, а с другой – в попытках обрести новые европейские ориентиры. Относительный успех А.С. Шишкова и его последователей в 1800-е гг. отчасти объясняется образовавшимся «вакуумом» европеизма в русской культуре, который быстро заполнялся иезуитами, допущенными Павлом I в столицы и создавшими в России целую сеть учебных заведений11. Вместе с тем иезуиты были сильно ограничены в проповедях собственно католических идей. Обращение православных дворян в католицизм хотя и имело место, однако не только не поощрялось, но даже преследовалось правительством. Особенно строго за этим следили в учебных заведениях12. Поэтому отцы-иезуиты вынуждены были делать вид, что ограничиваются лишь общеобразовательными предметами. Легально преподавать католицизм они не могли, а православных священников допускали в свои учебные заведения крайне неохотно. В результате образование, получаемое их учениками, носило подчеркнуто светский европейский характер, и многие выпускники, как, например, будущие декабристы В.Л. Давыдов или А.П. Барятинский, в религиозном отношении отличались вольномыслием. Таким образом закладывалась основа для восприятия европейских либеральных идей.
Иезуиты, как и французские эмигранты, бежавшие в Россию от революции, вместе с проклятиями в адрес революционной Франции несли с собой классическую французскую культуру. Не энциклопедисты, а французские классики XVII в., как правило, составляли основу литературных курсов в их учебных заведениях. С произведениями Вольтера, Руссо, Дидро и других будущие декабристы знакомились в библиотеках своих отцов – вольнодумцев екатерининской поры. Все это вместе составляло прочный культурный фундамент и воспринималось не как чужое, а как свое, а негативное отношение к Французской революции не только не затрагивало сферу культурного фундамента, но, напротив, оборачивалось представлением о том, что современные французы ниже собственной культуры и не могут правильно пользоваться ее плодами. Н.И. Тургенев в 1812 г. считал, что Французская революция произошла «от искаженной образованности, от ложного просвещения», и призывал всех «вооружиться против, так сказать, переродившегося народа французского (курсив мой. – В. П.)»13.