Декабристы. Судьба одного поколения
Шрифт:
Николай протянул ему руку и сказал:
— Благодарю вас.
Что проходило в душе царя, когда он лежал молчаливо и неподвижно в ожидании конца? Прошла ли перед ним его жизнь, жизнь полная труда, царственного блеска и славы? Побежденный «товарищ Махмуд», турецкий султан; усмиренная Варшава; лежащие у ног его венгры; покоренная Европа?
«Если я буду императором хотя бы один час, то покажу, что был этого достоин», сказал он, вступая на престол. Не один час, тридцать лет было дано ему царствовать и в какой тупик завел он себя и Россию!
30 лет стоял он во главе великой Империи, был царем обожавшего его народа. 30 лет упрямо и твердо управлял, не встречая препятствий своей самодержавной, своей огромной воле. Чувство долга владело им, служения
Воля его была сильна, но как ограничен ум, как скупо сердце! Он был лишен способности к общим идеям. Несколько вкоренившихся и предвзятых принципов владели им безраздельно. Порядок, дисциплина, служба, иерархия, законность. Самодержавие в России, легитимная монархия в Европе.
Еще вчера блеск величайшей державы. И вдруг всё рухнуло, развалилось, как подгнившее трухлявое дерево.
От этого он и умирал. Железный организм, казалось был закален еще на десятилетия. Но воля, которая не умела сгибаться, надломилась, и тогда иссякла та жизненная сила, которая спасает человека от болезней и смерти.
Унижение за унижением! Предательство друзей и торжество врагов. Балаклава, Евпатория, Черная Речка. Сотни тысяч жизней, отданных ни за что, в жертву беспорядку, казнокрадству, измене.
За последний месяц он много плакал, гордость его страдала невыносимо. Но он сдерживал себя усилием воли и по прежнему исполнял свой долг. Простудившись, не захотел лечиться. Больной поехал в Михайловский Манеж на смотр маршевых гвардейских батальонов, отправляемых в Севастополь. Почти сознательно шел к смерти. Почему не послушался он советов своих «друзей» декабристов, тех, которых он называл «mes amis du quatorze», — Рылеева, Каховского, Бестужева? Почему пугался он всякого новшества, боялся призрака анархии, пугачевщины? Почему терпел так долго крепостное право? Много лет тому назад, показывая Киселеву на груду папок в своем кабинете, он сказал: «здесь собираю я документы для того процесса против рабства, который я намерен вести». Но он так и не начал этого процесса, а всё медлил, всё ждал и дал ране перейти в гангрену: она отравляла и, может быть, навсегда отравила Россию…
Умер он изумительно. Приобщился Св. Тайн. Простился со всеми, для каждого нашел слово утешения, у всех попросил прощенья. Всё это сделал просто, неторопливо, проникновенно. Его беспокоило, не потеряет ли он сознанья, не задохнется ли? «Я надеюсь, что всё пройдет тихо и спокойно» — сказал ему Мандт. «Когда вы меня отпустите?» — спросил царь. Мандт не сразу понял… Императрица предложила ему прочесть письма сыновей из Севастополя. «Нет, Муффи, я теперь далек от всего этого», ответил царь. Он хотел забыть о земном.
Он умер 18-го февраля 1855 года.
Со смертью Николая, на престол вступил его сын, молодой, слабый, но расположенный к добру Александр II. Из памяти молодого царя не изгладились образы декабристов, которых он видел во время своего путешествия по Сибири, истово молящимися в церкви в далеком Кургане. Оставить в ссылке этих безвредных старых людей было невозможно. Но прошло почти полтора года в волнениях и заботах начала царствования, прежде чем он дал им амнистию в день своей коронации, 26 августа 1856 года. Между тем, время было дорого, они были уже стары, им нельзя было долго ждать. И вот царь, как бы в искупление своей медлительности, спешил известить декабристов о милости. Он послал вестником её жившего в это время в Москве сына старика Волконского. С невероятной быстротой, в 15 дней, проделал Волконский свой длинный путь и еле живой от усталости, не могущий уже ни сидеть, ни стоять в своей повозке, доскакал до Иркутска, чтобы сказать отцу и его товарищам, что они могут вернуться. В Сибири еще ничего не было известно, но там царила атмосфера ожидания, и встревоженные старые декабристы выезжали на большой тракт в ожидании курьера из Петербурга. По амнистии они не имели права проживать в столицах,
Амнистия пришла слишком поздно. Что принесла она этим старикам, уже потерявшим способность сильной и беспримесной радости? Прежде всего, беспокойство, хлопоты, необходимость покинуть насиженные места, налаженную жизнь в краю, к которому они привыкли и ехать на полузабытую родину. Как встретят родные вернувшихся словно с того света родственников, иногда еще к тому же и возможных претендентов на долю их прежнего состояния, как отнесутся к ним старые друзья? Как придется им жить и доживать там, в России, свою стариковскую жизнь? Но искушение вернуться было слишком сильно, и чувство долга тоже звало их вернуться на родину, за которую они страдали, о которой так долго и тщетно мечтали. Кажется, у большинства была не столько радость, сколько идея радости, нравственная обязанность радоваться. У кого были дети, радовались не за себя, а за них, увозя их из страны изгнания.
Дорогие могилы оставляли они — Сибирь стала огромным кладбищем декабристов. Незадолго, в конце 1854 года, умерла в Иркутске, в мучениях, от рака, княгиня Трубецкая. Уже совсем накануне манифеста, в январе 1856 года, с целью грабежа убиты были Аврамов и Лисовский. В том же году погибли братья Борисовы, основатели Славянского Общества. Умер внезапно от разрыва сердца младший, Петр, и когда узнал об этом его сумасшедший брат, он в припадке страшного отчаянья зарезался и еще поджог свой дом, чтобы не было спасенья. В том же году умерли доктор Вольф, Крюков и Муханов. Вообще за эти пять лет перед амнистией смерть скосила чуть ли не всё, что осталось от поколения декабристов, больше 30 человек. Только девятнадцать стариков застало прощенье еще в живых в Сибири.
Почти все они выехали на родину. Застряли в Сибири — Михаил Бестужев, обремененный большим семейством, Горбачевский, по стариковски, по нигилистически не веривший ни в возможность устроить заново личную судьбу в России, ни в высокие слова о прогрессе и гласности.
«Не наша еда лимоны» — любил он говорить о себе. Порой ему страстно хотелось повидать перед смертью родную Малороссию. Но там у него уже никого не осталось.
Остальные потянулись в Россию один за другим. Родина встретила их благосклонно. «Кто выше — тайный советник или декабрист?» — спрашивали дети, видя как почтительно относятся к этим скромным людям их родители. В неписанной иерархии декабристы и были, пожалуй, выше. Но зато «тайные советники», как могли, отравляли им жизнь, то запрещением жить в столицах, то докучным полицейским надзором. Между тем, у многих из вернувшихся именно в Москве и Петербурге жили близкие родные, а запереться в глухой деревне, порой казалось хуже Сибири. Декабристы, впрочем, были в моде и у некоторых «тайных советников». Шли новые веяния, близилась эпоха великих реформ.
Они всему удивлялись, обо всём расспрашивали, эти старые, суетливые дети, забывшие русскую жизнь, неприспособленные. Отношение к ним было почтительное и чуть-чуть насмешливое. Многие из вернувшихся были чудесные, крепкие, бодрые старики. Некоторых старость даже украсила. Не совсем понятно, каким образом совсем обыкновенный, не умный и не глупый, бесхарактерный, добрый и к тому же очень некрасивый Волконский, горбоносый, с выпяченной губой, стал таким изумительным по нравственной и физической красоте стариком. В его фигуре, в его голове с длинными, серебряными кудрями было величие библейского патриарха, аристократизм Рюриковича и подлинная русская народность. Есть такие люди, у которых не слишком сильна и ярка индивидуальность, но зато полно выражены сверхличные, всенародные качества. Старость идет к ним, она их украшает, она стирает всё мелкое и личное и оставляет в них только прекрасное общее. То, что казалось прежде простоватостью, стало «высокой внутренней простотой», а некоторая наивность пленяла, как глубокая правдивость. Если бы Россия была тогда республикой, он был бы идеальным её президентом. Нам теперь трудно представить себе Волконского иначе, как этим серебрянокудрым стариком; таким войдет он в Пантеон русского народа.