Дела и речи
Шрифт:
Сравнение Марата с Ласенером соблазнительно — оно ведет далеко.
Не может быть сомнения, что если бы «бесподобная» палата (я имею в виду палату 1815 года) появилась двадцатью годами раньше и волею случая восторжествовала над Конвентом, она нашла бы отличные предлоги, чтобы объявить республику преступной; 1815 год объявил бы 1793 год подсудным обычному уложению; сентябрьские убийства, казни епископов и священников, разрушение общественных памятников, посягательства на частную собственность — все это было бы обязательно включено в обвинительный акт; белый террор был бы в законном порядке применен против красного террора; роялистская палата объявила бы депутатов Конвента заподозренными и уличенными в обычных преступлениях, предусмотренных и наказуемых уголовным кодексом; она подвергла бы их повешению и колесованию, восстановленным вместе с монархией; в Дантоне она увидела бы бандита, в Камилле Демулене — подстрекателя
Недостаточно того, что Собрание или трибунал, даже если его члены носят саблю у пояса, сказало: «Это так!», чтобы это было действительно так. Невозможно управлять человеческим сознанием при помощи декретов. Как только проходит первое ошеломляющее впечатление, сознание сосредоточивается и анализирует. Запутанные явления не могут оцениваться как явления простые; слова «нарушения общественного порядка»не лишены смысла; бывают такие сложные события, в которых к известной доле злого умысла примешивается известная доля права. А когда потрясения проходят, когда колебания прекращаются, является история со своим инструментом для определения истины — разумом — и отвечает первоначальным судьям следующим образом: Девяносто третий год спас страну, террор предотвратил предательство, Робеспьер нанес поражение Вандее, а Дантон — Европе, цареубийство покончило с монархией, казнь Людовика XVI сделала невозможной в будущем казнь Дамьена, конфискация поместий эмигрантов вернула пашню крестьянину и землю народу, разрушенные города, Лион и Тулон, скрепили национальное единство. Двадцать преступлений, а в результате благодеяние — французская революция.
Я обладаю чувством меры и приравниваю сегодняшних осужденных к титаническим борцам прошлого только в одном отношении: они тоже борцы-революционеры; им тоже можно вменить в вину только действия политического характера; история отметет от них эти оценки: обычные преступления, обыкновенные правонарушения.Что же совершают, приговаривая их к смертной казни? Восстанавливают политический эшафот.
И это страшно. Это — шаг назад, поражение прогресса. Вновь появляются Бабеф, Арена, Сераччи, Топино-Лебрен, Жорж Кадудаль, Мале, Лагори, Гидаль, Ней, Лабедуайер, Дидье, братья Фоше, Пленье, Карбонно, Толлерон, четыре сержанта из Ларошели, Алибо, Сирас, Шарле, Кюизинье, Орсини. Возвращение призраков.
Вновь обратиться к мраку, повернуть вспять могучее движение человечества — ничего более безумного нельзя и придумать. Цивилизация отступает только к пропасти.
Слов нет, судьба Росселя, Марото, Гастона Кремье и других, всех этих людей, находящихся под угрозой, волнует меня; но еще более волнует меня опасность, нависшая над цивилизацией.
Но, отвечают мне, мы отступаем именно для того, чтобы избежать падения в пропасть. Вам она мерещится позади, а мы видим ее впереди. Мы, как и вы, заботимся о спасении общества. Вы видите его в милосердии, мы — в возмездии.
Пусть так. Я готов обсудить вопрос в такой плоскости. Это ведь старый спор между справедливостью и пользой. Справедливость на нашей стороне; посмотрим же, на вашей ли стороне польза.
Вот приговоренные к смерти. Что с ними сделают? Их казнят?
Дело идет о спасении общества, говорите вы. Станем на эту точку зрения. Одно из двух: либо эта казнь необходима, либо нет.
Если она не необходима, то как ее назвать? Смерть ради смерти, эшафот ради эшафота, удобный случай для упражнения рук, искусство ради искусства — это гнусность.
Если она необходима, это значит, что она спасает общество.
Рассмотрим суть дела.
В данный момент настоятельно требуют разрешения четыре проблемы — проблема финансовая, проблема политическая, проблема национальная, проблема социальная; это означает, что четыре важнейшие основы, на которых покоится вся наша жизнь, поколеблены: устойчивость в вопросах финансовых поколеблена инфляцией, устойчивость в вопросах законности — политическими преследованиями, устойчивость в вопросах внешней политики — национальным унижением, устойчивость в вопросах внутреннего положения — социальной несправедливостью. У цивилизации есть свои четыре ветра, — и вот все они разбушевались одновременно. Происходит грандиозное сотрясение. Слышится грохот рушащихся зданий, фундаменты трещат, колонны гнутся, столбы шатаются, весь остов колеблется; царит небывалая тревога. Проблема политическая и проблема национальная смешались; потерянные нами границы требуют уничтожения всяких границ; только объединение народов может привести к этому мирным путем; решение вопроса состоит в провозглашении Соединенных
Итак, в этот столь необыкновенный час, какого не переживал никогда ни один народ, нашей единственной надеждой являются семь или восемь могил. И когда государственный деятель, склонившись к столу и обхватив голову руками, складывает ужасные цифры, рассматривает разорванную карту, ищет причины поражений, катастроф, неудач, капитуляций, предательств, бесчестия, позорных мирных договоров; когда он обдумывает положение Франции, лишенной золота потому, что у нее вырвали пять миллиардов, и обескровленной потому, что у нее вырвали две провинции; когда он ощущает под Парижем страшное сотрясение земли и видит перед собой обвалы, крушения, бедствия, висящие обломки зданий, невежество, нищету, угрозу гибели; когда он думает о страшном будущем; когда, размышляя обо всех этих ужасных несчастиях, он просит помощи у неведомого; когда он молит о пришествии Тюрго, необходимого для наших финансов, Мирабо, необходимого для наших Собраний, Аристида, необходимого для нашего суда, Ганнибала, необходимого для нашей армии, Христа, необходимого для нашего общества; когда он склоняется к тени и умоляет ее ниспослать ему истину, мудрость, свет, науку, совет, талант; когда он мысленно призывает Deus ex machina — этого искуснейшего кормчего при угрозе кораблекрушений, целителя народных бедствий, архангела отчаявшихся народов, всеобщего спасителя, — перед ним появляется — кто же? — могильщик с заступом на плече.
Виктор Гюго.
РОБЕРУ ГИЙЕННУ,
ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ «ДЕМОКРАСИ ДЮ МИДИ» [45]
Париж, 2 декабря 1871
Мой доблестный собрат, воспоминания, которые вы воскрешаете во мне, навсегда запечатлены в моем сердце; я с давних пор знаю и уважаю вас. Прежде вы были другом изгнанников; сегодня вы — борец за правду и свободу. Ваш талант и ваше мужество служат для вашей газеты «Демокраси дю Миди» двойным залогом успеха.
45
«Демократия Юга» (франц.)
Мы переживаем роковой кризис. После нашествия иноземцев — террор реакционеров. 1871 год равнозначен 1815 году, он даже страшнее. После кровавой резни — воскрешение эшафота для политических противников. Какие мрачные привидения появляются перед нами! В июне — Трестальон, в ноябре — Беллар. На отвратительное убийство Клемана Тома и Леконта, на омерзительное истребление заложников — какой кровавый ответ! Какое усугубление ужасов новыми ужасами! Какое бедствие для Франции этот поединок между Коммуной и Собранием!
Цивилизация в опасности; мы чувствуем, что скользим по роковому склону.
Я писал:
Нет злых людей, а сколько зла творится!
Обратимся же с предостережением ко всем этим несчастным помутившимся душам. Если правительство близоруко, постараемся добиться, чтобы оно не было глухим. Крикнем: «Амнистия! Амнистия! Довольно крови! Довольно жертв!» Пусть пощадят, наконец, Францию! Это она истекает кровью!
Газету «Раппель» лишили возможности говорить; все вы, еще имеющие эту возможность, повторяйте ее благородный клич: «Сострадание! Прощение! Братство!» Давайте без устали, вновь и вновь требовать мира и бить тревогу. Ударим в набат милосердия!