Дела семейные
Шрифт:
Йезаду хотелось приласкать его, приласкать обоих, сказать, что безмерно любит их, что ему повезло с сыновьями, а им повезло, что у каждого есть любящий брат, и ему, их отцу, хочется, чтобы привязанность братьев сохранилась навеки. Хотелось разбудить Роксану, разбудить чифа, всем рассказать о своих чувствах…
Он допил степлившуюся имбирную воду, не в силах понять, как соотнести этот бесценный миг с той пыткой, которой он сам подверг себя. Часы на кухне пробили один раз. Половина первого или час?
Он напрягал зрение, пытаясь рассмотреть положение стрелок: час тридцать; смотрел на восьмиугольный циферблат,
Пока он смотрел, часы поглотили время. Он снова очутился в квартире первого этажа, наблюдая, как отец заводит часы. Отец вставляет слева большой хромированный ключ, поворачивает по часовой стрелке, потом справа — против часовой стрелки. Отец передвигает стрелки с цифры на цифру, дожидается звона, устанавливает точное время, со щелчком закрывает стеклянную дверцу, предварительно протерев ее. А маленький мальчик, каким тогда был Йезад, просит рассказать историю, как отец блуждал по городу среди разрывов и пожаров, неся чемоданчик с огромной суммой наличными, о чем гласят выгравированные на часах слова:
«В благодарность за безупречную отвагу и честность при исполнении служебного долга».
Часы пробили два, возвращая Йезада на кухню его квартирки. Как умиротворяет это тиканье, как успокаивает, будто твердая рука, управляющая делами вселенной. Как отцовская рука, которая вела его, когда он был маленький, вела через мир чудес и волнений. И отцовские слова, которыми он неизменно заканчивал рассказ: «Помни молитву: манагини, гавашни, кунашни — благие мысли, благие слова, благие поступки…»
Он слышал их в тиканье часов, и сердце его сжималось. Он еще немного понаблюдал за поблескиванием маятника-закрыл глаза и решил: завтра зайдет в магазин.
Да, пожелает Капуру веселого Рождества, а пока он будет раздавать подарки у дверей, положит конверт в ящик стола. А можно пойти и пораньше, первым прийти в магазин.
Вылив остатки имбирной воды, он собрался ложиться. Задержался у часов, провел ладонью по циферблату, похлопал по дверце.
Сердце почти совсем отпустило. Нариман кого-то позвал во сне, Йезад мысленно пожелал ему спокойной ночи. Кровать скрипнула, когда он ложился.
— Иездаа? Как ты себя чувствуешь?
— Гораздо лучше. Спи спокойно.
Йезад осторожно поцеловал ее между лопаток.
* * *
Джехангир, приподнявшись на локте, вслушивался в бормотание дедушки, которому опять снилось, как Люси поет их любимую песню. Дедушка уговаривал ее спуститься, говорил, что опасно оставаться на краю крыши. Но Джехангир улавливал только обрывки — как по папиному радио, в котором звук то пропадал, то появлялся снова.
Он обдумывал услышанные фразы, пряча их в память, где уже хранились другие обрывки. Придет время, все сложится вместе, и дедушкины слова станут понятны — Джехангир был уверен.
В доме поднялся шум. Кто кричал: эта айя опять поет на крыше, она вроде собирается броситься вниз! Нариман похолодел от страха. И тут же в нем вспыхнула ярость на Арджани, на себя, на Люси за то, что она обрекла себя и
Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, — Арджани опять униженно молил его о помощи. Он согласился — опять ради Люси.
Ясмин была в бешенстве — ничего другого он и не ожидал. Но растерялся от силы ее гнева, который обрушился на него, как удар кулаком. Прошло почти два месяца после той драмы на верхней террасе, кричала она. У этих Арджани было два месяца, чтобы отправить сумасшедшую туда, где она была бы в безопасности и окружающим не отравляла бы жизнь. Она запрещает мужу вмешиваться, это его не касается!
Но он побежал на крышу. Ясмин кричала ему вслед с лестничной площадки, что он должен вспомнить о своей чести — если она у него есть, — вспомнить о семье! Он остановился, с печалью посмотрел на жену и побежал наверх.
На крыше все было почти совсем так, как в прошлый раз. Люси стояла на парапете, весело распевая. Арджани с сыном опять скорчились за цистерной и нескрываемо обрадовались, увидев его. Опять рассыпались в благодарностях, которые он отмел, и велел обоим Арджани убираться с крыши. С чувством полной безысходности убедил он Люси сойти с парапета, отвел ее к Арджани и пошел домой.
Он ожидал бури невиданных доселе масштабов. Вместо этого он застал Ясмин за столом, серебряное кадило было наполнено горячими углями для вечернего лобана.
Прекрасно, подумал он, она готовится к вечерней молитве, возможно обойдется без ссоры.
С удивлением отметил, что на столе стопками разложены письма, открытки и фотографии. Он узнал их — Ясмин перерыла ящики его стола, пока он был на крыше.
— Вернулся, значит? Ну так объясни мне, зачем ты хранил весь этот хлам?
Он промолчал.
— Все это время ты говорил, что она тебе надоела, что ты стараешься избавиться от нее, уговариваешь ее оставить нас в покое. Зачем же ты хранил это? Врал мне? Отвечай!
Он продолжал молчать.
— Будь мужчиной, сознайся. Сознайся, что у тебя и сейчас есть чувство к ней.
— Я больше не знаю, что у меня есть. И к кому.
— Значит, ты не будешь возражать, если я это сожгу.
И она положила стопочки бумаг на раскаленные угли.
Он чуть было не рванулся к столу, чтобы спасти письма, но усилием воли сдержался. Листки затлели, потом вспыхнули. В огонь полетели фотографии Люси, открытки ко дню рождения, открытки, присланные просто так, без особого повода, записочки, которые Люси любила присылать ему, — а он смотрел на сувениры счастливых дней, пожираемые огнем и превращающиеся в пепел.